Через линию фронта я провел группу вполне благополучно, потому, что опять-таки хорошо изучил расположение зенитных батарей. Обошел их стороной.
До цели оставались считанные километры, минуты и тут:
— Коршун, Коршун, я — Ястреб, доложите обстановку! — Это беспокоится следящий за полетом с КП командир корпуса.
— Подхожу к цели. Все нормально, — отвечаю я. Проходит минута. И вдруг в наушниках треск и голос:
— Коршун, Коршун! Я Ястреб! Штурмовку отставить! Срочно возвращайтесь на аэродром! Коршун, штурмовку отставить!
Голос незнакомый, совсем незнакомый, но позывные правильные. В чем дело? Что могло случиться? Повернуть от цели тридцать шесть самолетов — дело нешуточное, сожжены тонны горючего. А что с тоннами боеприпасов, которыми они нагружены? Куда их? Садиться с ними? Но если при посадке взорвется хоть один (вероятность же взрыва шестьдесят-девяносто из ста) сдетонируют все машины на стоянке и успевшие сесть. Нет, тут что-то не то, нужна проверка.
Перед вылетом, уже на старте, в кабину ко мне просунул голову контрразведчик, выкрикнул в ухо, покрывая шум мотора, контрольный пароль.
— Твой Волга, наш Дон.
Его сейчас и используя я.
— Дон, Дон! Я Волга.
И сразу ответ.
— Дон слушает.
— Я Волга, двести тридцать, — называю свой код и личный номер я. — Получил приказ, штурмовку отставить. Подтвердите ваш приказ.
И сразу голос командира полка, знакомый голос.
— Волга, я Дон. Двести тридцатый, — задание подтверждаю. — И открыто. — Бегельдинов, не слушай их, бей!
У меня отлегло от сердца.
— Вас понял, вас понял! — кричу я. И сразу. — Цель подо мной, разрешите атаковать.
— Атаку разрешаю. Снять предохранители! — А в ушах крик, визг.
— Я Коршун! Ястреб! Штурмовку отставить! Отставить!
Но я уже дал команды, я пикирую, за мной остальные штурмовики.
Этой штурмовкой было уничтожено до тридцати танков и самоходок, готовившийся немцами контрудар был сорван.
В другой раз произошло и такое. Я так же летел на разведку. По пути, как всегда, наметил цель для штурмовки. Боекомплект у разведчиков полный, его нужно израсходовать.
Задание выполнено, группа легла на обратный путь. Я рассчитываю, как лучше нанести удары по уже согласованным с КП полка, а также с КП пехоты целям, и вдруг в наушниках голос:
— Бегельдинов! Бегельдинов! слушай приказ. На западной окраине села Обаянь, на высотке 202 скопление танков противника, произведите штурмовку. Штурмовку!
Позывные правильные, но и на этот раз смущает такое резкое изменение задания. Я решаю проверить. Вызываю:
— Я двести тридцатый, подтвердите приказ.
Теперь они должны назвать свой позывной, тот самый, секретный, который объявляется летчику перед вылетом. Но отдавшему приказ он неизвестен. Он твердит одно:
— Бегельдинов! Ударь по высотке двести два. Приказ командующего фронтом.
Приказ самого комфронта. Такое случается не часто, но опять без позывного и личного номера летчика.
«А если липа? Если розыгрыш немцев. А у той высотки наши танки. За такое опять же расстрел!» Остается одно:
Я тут же связался с КП, там связались с НП командующего. Приказ был подтвержден. Танки на высотке двести два атакованы, разбиты.
Елим-ай — земля родная
— Ну, Бегельдинов сообщу тебе радостное известие, — этими словами встретил меня командир полка Шишкин, вызвав в штаб. — Предоставляем тебе отпуск, заслуженный тобой на пятнадцать дней. Так что собирайся. Документы оформят и, как ты говоришь, «аллюр три креста».
И действительно, сообщение радостное, я его ждал. В штабе намекали, что в связи с присвоением звания Героя Советского Союза будет предоставлен отпуск. У меня и план был разработан — тут же отправиться на фонт к Айнагуль. Штабники отсоветовали, и командир полка тоже сказал:
— Зачем отпуск на фронте проводить? К ней, к твоей Айнагуль, — знал он и ее имя, — договоримся с командованием, на нашем связном слетаешь.
Ей я об этом не писал, решил сделать сюрприз — появиться нежданно.
Документы оформлены и я в дороге. До Москвы добрался самолетом.
Столица уже не такая, какой выглядела в те, тяжелые дни сорок третьего, когда мы с Чепелюком бродили по ней, до пересадки на поезд. Теперь она ожила, даже вроде как прибралась, похорошела. Люди на улицах все те же: в основном женщины, старики, военные. Но кинотеатры — я успел забежать, — полны зрителей, шумно в ресторанах, которые по вечерам заполняли, в основном, такие, как я, приезжие офицеры.
Попрощавшись с Москвой, я забираюсь в вагон. Мне, Герою, предоставляется купейный. — И вот уже бежит за окнами, от горизонта до горизонта, родная степь — дала. Сейчас на ней ни ковылей, ни серебристого жусана, только снег, да еще поземка, седые косы ее бегут, стелятся по равнине, завихряются у сопок, падают, оседая в ложбинах. Но она, степь, все равно красивая, вся искрящаяся, переливающаяся всеми цветами в скупых на тепло но все равно ярких солнечных лучах.