Ларри взял себя в руки, обратился к судовому казначею на чистейшем греческом языке (чем явно его обрадовал) и в два счета выяснил, что судно не тонет, что каюты не захлестывает волнами и что капитану известно об аварии, поскольку он сам в ней повинен. О чем Ларри предусмотрительно не стал сообщать маме. Благоухающий казначей любезно вызвался проводить маму и Марго в их каюту, а мы с братьями отправились искать бар, следуя его наставлениям.
Войдя в бар, мы остолбенели. Больше всего он напоминал обитую панелями красного дерева комнату отдыха какого-нибудь скучного лондонского клуба. Большие шоколадного цвета кожаные кресла и диваны теснились вокруг огромных столов из мореного дуба. Тут и там над бронзовыми индийскими кадками возвышались пыльные потрепанные пальмы. В центре этой унылой роскоши остался свободный клочок паркета для танцев; к нему с одной стороны примыкала небольшая стойка с ядовитым набором напитков, с другой – низкий помост, обрамленный целым лесом пальм в кадках. На помосте жались, словно мошки в янтаре, три унылых музыканта в сюртуках с целлулоидными манишками и с кушаками, какие были в моде в девяностых годах прошлого века. Один играл на древнем пианино и тубе, другой пилил с профессиональным видом скрипку, третий истязал барабаны и тромбон. При нашем появлении это немыслимое трио играло для пустого зала "Пикардийские розы".
– Ужасно, – сказал Ларри. – Это не пароход, а какое-то плавучее кафе "Кадена" из Борнмута. Мы тут все свихнемся.
Заслышав его голос, музыканты перестали играть, руководитель трио блеснул золотыми зубами в приветственной улыбке, поклонился нам, приглашая своих коллег последовать его примеру, и они тоже расплылись в улыбке. Нам оставалось только ответить коротким поклоном, после чего мы проследовали к стойке. Теперь, когда появились слушатели, трио с еще большим рвением принялось наяривать "Пикардийские розы".
– Будьте любезны, – обратился Ларри к бармену, морщинистому человечку в грязном фартуке, – налейте мне в самый большой стакан, какой только есть, анисовки, чтобы я мог отключиться.
Речь иностранца, не только свободно говорящего по-гречески, но и достаточно богатого, чтобы заказать большой стакан анисовки, вызвала счастливую улыбку на лице бармена.
– Амессос, кирие, – сказал он. – Вам с водой или со льдом?
– Немного льда, – ответил Ларри. – Ровно столько, сколько требуется, чтобы побелить пойло.
– Извините, кирие, но у нас нет льда, – смущенно сообщил бармен.
Из груди Ларри вырвался глубокий горестный вздох.
– Только в Греции, – обратился он к нам по-английски, – возможен такой диалог. От него так сильно отдает Льюисом Кэрролом, что этого бармена можно принять за переодетого Чеширского Кота.
– Воды, кирие? – спросил бармен, уловив в голосе Ларри ноту не столько одобрения, сколько порицания.
– Воды, – сказал Ларри по-гречески. – Самую малость.
Бармен налил в стакан изрядную порцию прозрачной анисовой водки из толстой бутылки, затем подошел к маленькой раковине и добавил воды из крана. Тотчас водка приобрела цвет разбавленного молока, и мы ощутили явственный запах аниса.
– Ух ты, крепкая штука, – заметил Лесли. – Возьмем и мы по стаканчику?
Я согласился, и мы подняли три стакана для тоста.
– Ну что ж, выпьем за "Марию Целесту" и всех тех дурней, что плавают на ней, – сказал Ларри, отпил добрый глоток... и тут же изверг его обратно, фыркая, словно умирающий кит, и сжимая горло одной рукой; из глаз его катились слезы.
– О-о-о! – взревел он. – Этот болван, черт бы его побрал, разбавил водку горячей водой!
Наша юность прошла на греческой земле, и мы привыкли к странностям этих людей, но разбавлять свой национальный напиток кипятком – это уж было чересчур.
– Зачем ты налил горячую воду в анисовку? – воинственно осведомился Лесли.
– Потому что у нас нет холодной, – ответил бармен, удивленный тем, что Лесли оказался не в состоянии самостоятельно решить сию логическую загадку. – Потому же у нас нету льда. Это наш первый рейс, кирие, вот почему в баре есть только горячая вода.
– Невероятно, – судорожно вымолвил Ларри. – Невероятно! Первый рейс, и у судна, черт возьми, огромная дыра в корпусе, и оркестр состоит из семидесятилетних стариков, и в баре есть только горячая вода...
В эту минуту в баре появилась чем-то взволнованная мама.
– Ларри, мне нужно поговорить с тобой, – выдохнула она.
Ларри повернулся к ней.
– Ну что ты там обнаружила? Айсберг на твоей койке?
– В нашей каюте был таракан. Марго бросила в него пузырек с одеколоном, пузырек разбился, и теперь там пахнет, как в парикмахерской. И таракан, по-моему, остался невредим.
– Прекрасно, – отозвался Ларри. – Рад, что вы позабавились. Тебе осталось только отметить начало этого бурного плавания глотком раскаленной анисовки.
– Нет-нет, я вовсе не за этим пришла сюда.
– Неужели только за тем, чтобы рассказать мне про купающегося в одеколоне таракана? – удивился Ларри. – Решила превзойти эксцентричностью греков?
– Да нет же, все дело в Марго, – прошептала мама. – Она пошла сам-знаешь-куда и застряла, не может выйти.
– "Сам-знаешь-куда"? Это где же?
– В уборную, куда же еще. Ты отлично знаешь, что я подразумеваю.
– Ну и что ты хочешь от меня? Я не сантехник.
– Она пробовала вылезть оттуда через отдушины? – спросил Лесли.
– Пробовала, – ответила мама. – Ничего не получается. Оба отверстия, что над дверью, что внизу, слишком малы.
– Что ж, и то хорошо, что есть отдушины, – заметил Ларри. – По опыту знаю, что в греческих уборных воздух просто необходим, и мы сможем просовывать ей еду через нижний паз.
– Не говори глупостей, Ларри, – сказала мама. – Ты должен что-нибудь придумать.