После нескольких недель растерянности собралась с духом и Иза.
Была в этом и заслуга Домокоша; хотя от него-то Иза этого никак не ожидала. Однажды, обернувшись к ней, — они сидели в ложе, на спектакле — он спросил: «Собственно, что ты думаешь делать с бабулей?» В устах Домокоша вопрос этот звучал даже чуть-чуть фривольно; она всегда считала, что Домокоша, кроме возможности выразить себя, ничто всерьез не занимает; во всяком случае, порывов альтруизма она за ним не замечала.
Иза молчала, глядя на сцену.
— Если до такой степени пренебрегать ею, — продолжал Домокош мягко и беспощадно, — так лучше было бы оставить ее в провинции, там ей все не было бы так одиноко.
Иза наклонилась вперед. На сцене звучал какой-то монолог. Из всех жанров драма интересовала ее меньше всего; если уж ей удавалось иногда взять в руки книгу, то она предпочитала роман — умный, добротный, реалистический. В театр она ходила из-за Домокоша, и вот теперь этот монолог, центральный монолог спектакля, произносимый героиней, просто бесил ее. Если человек принимается говорить сам с собой, это же типичная патология! Она не отвечала Домокошу; не то чтобы считала его вопрос не заслуживающим внимания: просто нечего было ответить. Она и сама ломала над этим голову. И сама не знала, что делать.
«Ну что ж, думай, думай», — сказал Домокош; потом откинулся на спинку кресла и заявил, что у актрисы плохая дикция.
На этом спектакле Иза впервые всерьез подумала о том, что ведь она, в сущности, вполне могла бы выйти замуж за Домокоша. Домокош — хотя человек, знающий его не столь глубоко, вряд ли бы в это поверил — давно уже намекал насчет брака. Иза делала вид, что не понимает его намеков, а сама пыталась разобраться, правильно ли она поступает; под ее сопротивлением все еще таилось властное прошлое, где ветер трепал волосы Антала, качались деревья парка, слышался ворчливый голос Деккера. «Может, он все-таки не будет это описывать», — вдруг подумала Иза и, оторвав взгляд от сцены, высказала и тревогу свою, и надежду, высказала вслух, жалобным голосом: «Ты же не будешь об этом писать, правда, Петер?» На лице у Домокоша отразились любовь и сочувствие, оно вдруг стало не правдоподобно старым. Он потряс головой: конечно, нет.
В тот же вечер, вернувшись домой, Иза попробовала разобраться, как у нее обстоит дело со временем.
Как в студенческие времена, в дни сессии, она взяла бумагу и расписала свой день по часам и минутам. Утром она встает, приводит себя в порядок, мчится в институт; после работы приходит домой ужасно усталая и просто не находит сил ни побыть с матерью, ни тем более повести ее куда-нибудь. А вот попозже, часов в семь, если на вечер не запланировано какое-нибудь дело, она вполне может посидеть у старой до ужина. А после ужина снова может располагать собой: мать привыкла ложиться рано. Ну, а в те дни, когда она работает в вечернюю смену, матери придется поскучать. Свободные утренние часы для Изы были очень ценны: в это время она работала, делала выписки; статьи лучше всего тоже писались именно по утрам. Она с некоторым волнением сообщила старой свой план, боясь, что та не поймет, почему дочь только вечером и всего один-два часа сможет быть с нею; но та прекрасно все поняла и отнеслась к словам Изы с таким восторгом, с такой благодарностью, что вогнала ее в краску.
С тех пор четыре раза в неделю Иза, словно в гости идя, навещала мать. Старая ждала ее в тщательно убранной комнате и с обязательным угощением — какими-нибудь тяжелыми сладостями; Иза ела их через силу, но огорчить мать отказом не могла. Старая немного поправилась и начала походить на самое себя, прежнюю, какой была еще не так давно у себя в провинции. В жизни ее были теперь две опоры, два главных события: ежедневный поход на рынок с поручениями Терезы и тот вечерний час, когда к ней приходила Иза. Дочь рассказывала, как провела день, что нового в институте; этого старой, по всей очевидности, было достаточно, чтобы восстановить душевное равновесие. У Изы же сердце сжималось от жалости, когда она видела, как силится мать следить за ее словами, как старается запомнить имена, чтобы после с гордостью возвращаться к услышанному. «Это тот самый, кто был в Китае и там женился?» Или: «Ну, нашли ту книгу, что пропала у тебя со стола во время приема?» Беседуя с матерью, Иза еще ощущала в себе тупую усталость долгого дня, но изо всех сил старалась выглядеть свежей и бодрой. Развлечения, встречи с друзьями приходилось переносить или отменять, в гости, в кино удавалось попасть разве что в воскресенье после обеда — хотя Иза не любила и не умела развлекаться в дневные часы: получать удовольствие от компании, наслаждаться концертом она способна была только по вечерам. Без вечеринок, впрочем, можно было бы еще обойтись, но вот музыки очень ей не хватало, так что в те вечера, когда у нее был концерт по абонементу, она говорила матери, что сегодня не сможет прийти к ней, — однако, видя вытянувшееся лицо старой, в ближайший же вечер, чтобы унять угрызения совести, проводила с ней вдвое больше времени. Даже Домокош в последнее время старался приходить не ранее десяти, когда Иза заканчивала свой обязательный вечерний визит и в квартире воцарялась тишина. Время между двумя событиями тянулось теперь для старой не так мучительно, как раньше; мало-помалу она познакомилась с соседями по этажу и останавливала молодых матерей поговорить о здоровье, о детях; соседки ее любили. Необъятность прежнего Пешта, города тех удивительных дней, города свадебного путешествия, свелась теперь к нескольким улицам и двум-трем площадям, которые, однако, стали по-провинциальному привычными, даже уютными. Тереза к своим поручениям добавила хозяйственные товары. Старую везде уже знали, в молочной даже приглашали сесть, если приходилось ждать очереди.