Она надела пальто. Домокош вчера говорил ей, где будет выступать, но слушала она невнимательно, ей было все равно — радовало свободное воскресенье и не хотелось ни о чем думать. Если напрячь память, то, наверное, удастся вспомнить, куда он должен был пойти. И она вспомнила.
Вызвав такси, она поехала за Домокошем. Заводской концертный зал был почти полон, вокруг нее сидели веселые, по-воскресному одетые люди. Что-то располагающее было в атмосфере зала. Билет покупать не пришлось, вход был свободный. Домокош, какой-то преображенный, очень счастливый и многословный, показался ей совсем не тем человеком, которого она знала; опираясь о стол, он оживленно жестикулировал, смеялся, рассказывал эпизоды из своего детства, которые Иза никогда от него не слышала. Публика улыбалась, перебивала его вопросами. Дверь скрипнула, когда Иза входила в зал, Домокош поднял глаза и сначала не понял, кого видит; потом лицо его изменилось, утратило самозабвенное выражение, он явно был удивлен и растерян. Зрители, обернувшиеся на неожиданный скрип двери, тоже становились серьезными, неизвестно почему — ведь вошедшая женщина могла быть кем угодно: опоздавшей участницей конференции, представителем Библиотечного центра, Союза писателей; Иза тихо села в заднем ряду.
Домокош замолчал чуть ли не на полуфразе, потом сказал, что ответил, кажется, на все вопросы, поклонился, пожал руку двум мужчинам, сидевшим за столом президиума слева и справа от него, принял букетик цветов, поднесенный ему испуганной девочкой, затем подошел к Изе и, взяв ее под локоть, посмотрел ей в лицо. У Изы хлынули слезы. Люди вокруг чувствовали себя так, словно присутствовали при чем-то постыдном; перед приходом Изы в зале царило что-то неуловимо праздничное, воздух, совсем не по времени года, как бы насыщен был свежестью и весной; теперь все потускнело, даже отзвук только что слышанных фраз стал, казалось, глухим и надтреснутым. «Все-таки это невежливо, — думал библиотекарь, — так все же нельзя». Он чувствовал разочарование и необъяснимую усталость.
Машина Домокоша стояла у проходной, по левую сторону площади; он всего два дня как получил ее, они ни разу еще не ездили в ней вместе. Домокош притянул к себе Изу и, словно ребенку, отодвинул ей волосы со лба.
— Что случилось? — спросил он. — Куда тебя отвезти?
С ним было хорошо, невыразимо хорошо. Антал был далеко, Антал был совсем другой, более неистовый и страстный, но в то же время неуклюжий, неловкий.
— Домой. Нет, не на квартиру — домой.
Никогда еще она не называла так при нем свой родной город, но Домокош понял ее. Он даже предположить не мог, чем она так взволнована, и, узнав наконец о случившемся, только руками взмахнул, отпустив на мгновение руль. Он долго молчал, сидя рядом с плачущей Изой; подъехал сначала к себе, выскочил на минуту и вернулся с чем-то вроде дорожного несессера, потом повез Изу домой, вызвал привратника, попросил открыть лифт. «Все знает, — думала Иза. — Знает, что я сейчас не могу сама подняться за вещами, что боюсь войти в квартиру. Странно, откуда он это знает? Потому что писатель? Или потому что любит меня?»
Дорога через Альфельд не напоминала об осени.
Если Домокош выбирался порой из столицы, каждое время года пробуждало в нем почему-то связанные с живописью ассоциации; зимний путь был рисунок мелом, весна — акварель, лето — масло, осень — офорт или линогравюра. Но такой осени он не видел еще, это было буйство масляных красок, настоящий летний пейзаж с лазурным небом, с поредевшей, но не желтой, упорно зеленеющей листвой на деревьях; земля лежала сочно-коричневая, в полном безветрии сияло горячее солнце, нагревая воздух в машине, на огородах желтело золото зрелых тыкв.
Иза сидела на заднем сиденье, забившись в угол; Домокош поглядывал на нее иногда в зеркальце заднего вида. Ему подумалось вдруг, что он слишком плохо, поверхностно знает ее лицо и вообще всю ее; собственно говоря, он не знает совсем, что собой представляет эта женщина. Сегодня она казалась много моложе своих лет — девушкой лет двадцати, с детским лицом, не затронутым временем. «Кто же она? — думал Домокош. — Кто она, Изабелла Сёч? И что произошло со старухой? «Мама умерла. Приезжай немедленно!» И повесили трубку? Как это — умерла, почему, отчего? Всего три недели, как ее всю обследовали, с ног до головы; Иза показывала ему заключение: сердце — нормальное, — стариковское, легкие — тоже нормальные, давление — как и должно быть в таком возрасте; словом, все в норме. Разволновалась на могиле мужа, внезапно почувствовала себя плохо? Или попала под машину? Немудрено — она ведь такая неловкая». В зеркале хорошо было видно освещенную часть лица Изы, ее приоткрытые губы. Он отвел взгляд — так ему было жалко ее. «Какой женой окажется Иза? — размышлял Домокош. — Пока ясно лишь одно: она чтит работу и не станет меня теребить, проситься в оперу, звать гостей, если я работаю. Но достаточно ли этого?»