Девушке достался топчанчик для пеленания младенцев. Она свернулась на нем в клубок, на манер ездовой лайки из детских книжек про полярников.
Сон всей честной компании был заслуженным, крепким и наверняка продлился бы до самого утра. Если бы только через полчаса после того, как последний полуночник сомкнул глаза, стеклянные двери вестибюля не распахнулись.
И к проходной Биозавода, прихрамывая, прошествовал длинноволосый старик с седой ухоженной бородой до пояса.
Старик был облачен в парадный мундир глубокого тыквенно-желтого цвета с ярко-алыми вставками. На его длинной шее покачивался на шелковой желтой ленте в такт шагам орден, обильно обсыпанный драгоценными камнями — орден в виде четырнадцатиконечной звезды.
На поясе гостя висел пехлеванский меч в богато инкрустированных ножнах.
Скрипя сапогами, старик дошел до центра вестибюля.
Остановился. Закашлялся.
Обвел спящих прищуренным аристократическим взглядом и громко спросил на фарси:
— Есть ли кто живой?
— Ну я, — тихо сказала Василиса, которая всегда спала чутко и чей электронный переводчик не спал вовсе.
— Вот, — старик что-то протянул ей на сморщенной ладони, в полуьтме было не разобрать.
Василиса спрыгнула со своего пеленального столика и, кое-как преодолев страх, приблизилась к таинственному пришельцу.
Не сводя с нее зорких глаз, старик сделал шаг ей навстречу.
Василиса почувствовала запах нафталина — как видно, он исходил от парадного мундира, полвечности провисевшего в шкафу — и ароматы мускуса и бергамота; ими старик был надушен.
— Вот, девочка, это ключ… Я разрешаю… вам… взять поезд… И счастливого вам… пути!
Не говоря больше ни слова, старик развернулся и, всё с тем же скрипом, направился назад. К дверям, ведущим на улицу, к вуалям предрассветного тумана…
— Это был заотар! Достопочтенный Реза Ассам Саади. Это был он! Тот, который на портрете! Я узнала его! — всплеснула руками пробудившаяся Пакиза.
После слов учительницы химии Василису тоже озарило. Да-да, именно это лицо смотрело на нее с портретов, когда она обносила шестиклассников подносами с картофельными оладушкам и бараньими кюфтэ.
— Тогда ясно, почему он разрешает, — сказала Василиса. — Он имеет власть разрешать.
Она сжала ключ в ладони, приложила ладонь к груди и прошептала горячее «спасибо».
От себя и как бы от дяди Толи — тот упоенно храпел, накрыв локтем ухо, и, конечно, даже не подумал проснуться!
Глава 16
Хорошо быть русской!
Май, 2621 г.
Город Рахш.
Планета Наотар, система Дромадер, Великая Конкордия.
Город Рахш бурлил как разворошенный муравейник.
Еще бы! Ни много ни мало, война с инопланетянами. Сначала тысячу раз в книгах и миллион раз в кино, и только затем — один раз в жизни…
Несколько раз Василиса и дядя Толя, благополучно сошедшие с монорельса, пробовали поговорить с кем-то из ответственных муравьев. Ведь нужно было передать записки и донесения, составленные их боевыми товарищами из Прибежища Душ!
Увы, как только очередной клонский военный чин узнавал в них иностранцев, желание помогать, консультировать или просто контактировать у военного чина бесследно пропадало.
Однако последний встреченный полицейский офицер всё же сжалился над ними. Он посоветовал дяде Толе с Василисой обратиться в Русский Культурный Центр, который, де, находится на соседней улице.
— Там вам всё скажут, там вам помогут… А я — я просто не могу.
«Просто не могу» — было крайне загадочной формулой. Но у Василисы не было сил ломать голову над этой загадкой.
Офицер не соврал. Русский Культурный Центр и впрямь находился рядом — конечно, «рядом» по понятиям большого города. В получасе пешего хода.
Раньше Василиса никогда не бывала в Русских Культурных Центрах с их бесконечными Пушкиными, самоварами и фотографиями балерин, растопыренным циркулем перелетающих через сцену в фигуре «гранд жете».
И, будь муромчанка в тот день поэнергичней телом и душой, она наверняка долго восхищалась бы розовым мрамором высоких колонн, растительными узорами ковров и золоченой лепниной вестибюля.
В Русском Культурном Центре было по-больничному тихо. Тишина эта составляла разительный контраст с гудящей, галдящей, кричащей, шелестящей шинами атмосферой столичной улицы, которая не вполне еще сообразила, следует ли ей хорониться, или наоборот паниковать.