Василиса смотрела «Первый Женский» как завороженная, даже не отлучаясь к холодильнику.
Иногда она даже — тайком от дремлющего Стаса — плакала. Настолько сильно трогали ее кружевные саваны чужих любовных историй.
Если бы она выросла в каком-нибудь Екатеринбурге или, допустим, в Астрахани, она бы, наверное, имела к таким вещам приобретенный иммунитет. Но в Красноселье иммунитет приобрести было просто негде.
Случалось, они обсуждали «Первый Женский» со Стасом — за отсутствием других насущных тем.
— Ты считаешь, они рассказывают правду? — спросила его как-то Василиса.
— Наверное, да. Приукрашают, конечно… Деталей добавляют, пафоса нагоняют… Но в целом — скорее правду.
— Я думала, ты станешь меня разубеждать. Показывать этот ваш… московитский… «цинизм», — Василиса щегольнула свежевыученным словом. — Вспомнишь, что когда ты работал редактором… В общем, станешь убеждать меня, что эти обездоленные бабоньки — они актерки… И в жизни с ними ничего такого не случалось. По крайней мере, именно так поступил бы мой друг дядя Толя…
— Актерки? — Стас встрепенулся. — Не-ет. Понимаешь, плохим актрисам такая небанальная игра не по плечу. А хорошие актрисы — они за свои выступления таких денег просят! Малобюджетным шоу такие актрисы не по карману!
— То есть это всамделишные женщины? Которые рассказывают свои всамделишные истории?
— Ну да. Иначе, думается, никто этот канал и смотреть не станет… Как говаривал мой начальник, генерал-майор Максим Максимович Максимов, люди никогда не бывают настолько легковерны, насколько кажутся… И потом, какая разница — чья история? Этой женщины или другой, как две капли воды на нее похожей? История — она печальна сама по себе. Вне связи со своей хозяйкой.
Когда Стас говорил такие вещи, Василиса начинала любить его вдвое больше. Потому что в такие минуты она чувствовала: ее миленький знает жизнь не по книгам. И он действительно понимает женщин.
Иногда, особенно часто по утрам, Стас пел — как и во времена, когда они были просто соседями.
Про «сердце красавицы, которое склонно к измене». Про «сельскую честь».
Василиса даже начала разбирать отдельные слова на загадочном этом итальянском — «прэго», «донна», «дольче», «феличе»…
Но фамилии композиторов казались Василисе такими чудными, что она каждый раз прыскала в кулачок — Леонкавалло, Пуччини, Бизе… В ее родном Красноселье ни у кого не было таких!
А когда концерт оканчивался, они пили клонское красное вино (мини-бары обеих номеров были набиты спиртным под завязку, и убыль регулярно восполнялась невидимой отельной обслугой) — такое сладкое и липкое, — целовались и занимались любовью.
Однажды, после одного особенно страстного и проникновенного объятия, Василиса спросила:
— А что будет потом?
— Когда — «потом»?
— Ну… потом. Допустим, завтра. Это же у нас любовь, да?
— Ну, типа, — кивнул Стас, разглядывая свои коротко остриженные, как у мясника, ногти.
— И страсть. Правильно?
— Ага.
— А после любви и страсти будет что?
— А почему ты спрашиваешь, детка?
— Ну… Мне просто интересно! Вот у нас на Таргитае после любви и страсти случается свадьба. А у вас? У вас, у московитов, что?
— По-разному. Иногда вообще ничего не случается, — равнодушно бросил Стас.
Василиса замолчала, осмысляя услышанное.
— Но ты ведь на мне женишься, правильно?
Стас посмотрел на нее как на расшалившегося ребенка и сказал:
— Это будет зависеть от твоего поведения, детка.
— Но в опере, в той опере, которую ты так любишь, там ведь обязательно женятся! — Василиса поняла (дядя Толя сказал бы «проинтуичила»), что Стас уходит от какого-то важного обещания. (Она стеснялась признаться себе в том, насколько ей было важно, очень важно думать, что они со Стасом обязательно поженятся.)