О Димке Соломенцеве, об этом молодом щенке, пилоте с «Яка-12». Наш, как говорится, «позор семьи». Ужасное дитя века, перед которым сложили бы все свое педагогическое оружие и Песталоцци, и Ушинский, и Макаренко.
Я думаю о недавно пришедшем к нам очень хорошем летчике Викторе Кирилловиче Азанчееве...
О своей жене Кате.
Об Азанчееве и о Кате...
Чтобы не думать об Азанчееве и Кате, я настойчиво и трусливо заставляю себя думать о размытых посадочных полосах и паршивой ремонтной базе.
Что-то начало такое происходить, чего я никак не могу понять и во что никак не могу поверить... А может быть, я все это напридумывал? И нет там ничего такого, а я себе уже черт знает что вообразил...
... Я заложил крен и так точненько вышел на прямую, что просто любо-дорого!..
Последнее время я стал болезненно чуток к явлениям, так сказать, второго плана. Меня почти не волнуют события, развивающиеся открыто, — будь они приятными или неприятными. Но вот я, например, утратил многолетнее и привычное ощущение крохотной радости возвращения на свой аэродром. И это меня пугает. Я напряженно пытаюсь обнаружить скрытый смысл в любой невинной фразе, я тщетно стараюсь поймать любопытствующий взгляд, устремленный на меня, я беспричинно нервничаю и все время себя сдерживаю — и от этого нахожусь в состоянии постоянного напряжения. И это очень противно. От всего этого испытываешь буквально физическое недомогание.
... Я потихоньку потянул на себя штурвал и через мгновение услышал легкий удар и привычное сухое шуршание колес о землю.
«А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, как никогда!..»
Моя машина развернулась на полосе и покатила к стоянке. Я идеально точно загнал ее в заранее поставленные стояночные колодки, заглушил двигатель и с последним выхлопом вдруг подумал о том, что, если бы я не был профессиональным летчиком и не знал бы до обидного ограниченные возможности своего самолета, я мечтал бы о нескончаемых полетах с очень редкими возвращениями на землю...
Не вставая из кресла, я стянул с себя старую, вытертую кожаную куртку, достал китель, надел его и застегнулся на все пуговицы. А потом снял с крючка фуражку, слегка взъерошил примятые дужкой наушников волосы и надвинул козырек на лоб. Поглядел в зеркальце, самую малость фуражечку еще набок передвинул и достал портфель из-за кресла. Все это я делал расчетливо, медленно, сознательно растягивая время, чтобы успеть хоть частично освободиться от хандры и прийти в форму. И когда наконец я встал и вылез из своего кресла, я увидел, что к моему самолету быстро идут начальник отдела перевозок, старший инженер и бухгалтер.
Я распахнул дверь в салон, улыбнулся суетящимся пассажирам и сказал:
— Не торопитесь, друзья мои, не торопитесь!..
Я прошел мимо кресел, и когда взялся за ручку фюзеляжной двери, в глубине салона раздался тоненький трагический поросячий визг, приглушенный пыльной мешковиной. И тут же чье-то бормотание, чей-то смешок, какая-то возня...
И все это вместе вдруг наполнило меня такой щемящей тоской, что я даже вслух пробормотал: «О Господи!..» — и отчаянно рванул замок двери. Дверь распахнулась, я спрыгнул на землю и судорожно набрал полную грудь воздуха, будто вынырнул из-под смертельной водяной толщи.
А за мной посыпались пассажиры. В райцентр прилетели. Кто по делам, кто за покупками.
И сразу ко мне трое: начальник перевозок, инженер и бухгалтер. А я смотрел на них, приветливо махал рукой и старался сдержать рвущийся из груди выдох. А еще я мечтал, чтобы они провалились, к чертям собачьим...
— Василий Григорьевич! — сказал инженер. — Завал на техучастке! Иванова ушла в декрет, а та, которую вы прислали, так она шплинта от гайки отличить не может. На кой хрен мне такая кладовщица?!
Я потихоньку выдохнул воздух и про себя отметил, что почти ничего не понял из того, что мне говорил инженер. Но я улыбнулся, загнул один палец и сказал:
— Раз! — И повернулся к бухгалтеру: — Давай!..
— Василий Григорьевич! — сказал бухгалтер. — Экипаж, который в Журавлевке на химработах, какой-то дрянью отравился — второй день не летают... Председатель лается, просит замену, да еще и деньги грозится снять с нашего счета!..
— Два! — Я уже совсем пришел в себя, загнул второй палец и повернулся к начальнику перевозок; — Ну?
— Василий Григорьевич, — сказал начальник перевозок. — Там из-за этого груза... Помните, накладная двадцать четыре триста десять? Целый скандал! Получатель все утро трезвонит — житья не дает. Поговорите вы с ним сами, ну его к черту!..
— Три! — Я загнул третий палец и с шутливым сочувствием покачал головой, всем своим видом показывая, что я полностью с ними согласен, что все это возмутительно, что не пройдет и пятнадцати минут, как я с помощью таких прекрасных соратников, как бухгалтер, инженер и начальник перевозок, все это устраню, налажу, и эскадрилья снова заживет светлой и радостной жизнью...
Я ободряюще подмигнул каждому: дескать, ничего страшного, дорогие мои друзья, это мы все мигом... Командир я, мол, или не командир?! И вообще, взвейтесь, соколы, орлами!..
Я примерно так им и сказал:
— Все? Не смертельно. Вперед, орлы! Сейчас разберемся...
И действительно, не прошло и получаса, как кладовщица была найдена, а журавлевский председатель колхоза, сменив гнев на милость, кричал про лещей, каких я сроду не видывал, и я обещал прилететь к нему на его знаменитую рыбалку, если он к лещам еще чего-нибудь припасет. И председатель, пробиваясь сквозь телефонный треск и затухания, обещал далеким и слабым голосом собственноручно сварить мне такую уху, что эта уха мне десять лет жизни прибавит...
Инженер и бухгалтер ушли из моего кабинета веселые и довольные. Наверное, я лишний раз убедил их в своей административно-дипломатической гениальности, потому что в течение всего моего разговора по телефону они восхищенно переглядывались, тихо посмеивались и удивленно покачивали головами. На какое-то мгновение я стал противен сам себе за этот эстрадный номер, за то, что не просто разговаривал с председателем журавлевского колхоза, а показывал своим подчиненным, как нужно разговаривать с «председателями». И когда положил трубку, я мысленно дал себе слово обязательно слетать в Журавлевку просто так, без всяких дел.
С начальником отдела перевозок было сложнее. Начальник перевозок был глуп и уже успел наломать дров с этим грузом.
Сидя на краешке письменного стола, я пытался успокоить разъяренного грузополучателя, а начальник перевозок стоял рядом и по моим ответам силился понять, что про него говорят на том конце провода. И хотя про него там ничего не говорили, а в основном чихвостили меня, я время от времени грозно поглядывал на начальника перевозок и один раз даже показал ему кулак.
В своих претензиях грузополучатель был конкретен и яростен, а я в своих ответах мягок и демагогичен.
— Есть для меня законы, есть! — говорил я в трубку. — И даже больше, чем для кого бы то ни было. Мы летаем по инструкции, возим по инструкции и живем по инструкции...
Тут мне такое ответили, что в другое время я бы... Но сейчас я только рассмеялся и ответил:
— Нет, в этих случаях мы обходимся без инструкций... Да и вы, я думаю, тоже.
Мне еще немножко наговорили гадостей и под конец упрекнули в желании перессориться со всей клиентурой.
Тут я понял, что пришла пора брать инициативу разговора в свои руки, и сказал фразу, на которую, по моим расчетам, ответить было нечего:
— Да нет... Вы меня не поняли. Я не собираюсь ссориться. Я за то, чтобы каждый на своем месте делал свое дело толково и честно...
И угадал. Разговор окончился взаимными приветствиями и обещаниями помогать друг другу до последней капли крови.