— Поищу, может в институте кто подпишется, или со двора… — ответил я, но отец уже не слышал, хлопнув меня по плечу, он развернулся, и торопливо направился к своему рабочему месту.
Мне же предстояло решить как быть дальше, потому что после недавнего инцидента, схема с подстраховкой несколько потеряла свою актуальность, а извечный вопрос: что делать — заставлял напрягать извилины.
А что если в лоб пойти, без всяких экивоков? Собрать афганцев, и к Патрину. С обеда и до вечера он обычно в «Москве» тусуется, там его и прихватить. Или лучше по пути где-нибудь встретить?
Пока думал, закипятил чайник, и сыпанув целую ложку растворимого кофе, залил кипятком. Будь у меня нормальная команда, я бы даже не задумывался, нашёл бы Патрина, и вытряхнул из него всё что он знает. Но с афганцами сложно, одно дело поработать телохранителями за сотку баксов, и совсем другое устроить налёт среди бела дня. Тем более о внезапности можно забыть, наверняка Патрин охраной обложился по самое «не хочу».
Ресторан отпадает, людно слишком, поэтому остаётся либо по дороге, либо дома. Задумавшись, не заметил как подошёл Шухер.
— Чаевничаешь? — спросил он.
— Скорее кофейничаю. — кивнул я, покосившись на нетронутый и уже остывший кофе.
— Надумал чего?
— Да так, размышляю пока.
— И как? Успешно? — потрогав рукой чайник, Шухер плеснул воды в кружку.
— Не знаю. Сложно всё, противоречиво. Не пойму никак, где свои, а где чужие.
— А ты не заморачивайся, жизнь вообще штука странная, частенько и не разберёшь: говно-человек, или хороший парень. У нас в Афгане случай был, с прапором одним. Интересно?
— Конечно. — кивнул я, хотя историю эту наизусть знал. Шухер частенько рассказывал, особенно когда свежие уши находил.
— Представь: горы. Не те, что на открытках, а лысые, как череп после фугаса. Камни режут сапоги, воздух — раскалённая проволока в лёгких. Сорок градусов в тени, а тени нет. Мы трое: я, мой «дружок» Витька, и прапор — сука в погонах.
— В общем иду я, на спине тяжеленная рация по рёбрам бьёт, в руках автомат, на поясе гранаты. Тропа — полметра, не больше. Слева — скала, справа — пропасть. Идёшь, и в неё словно тянет. Прапор сзади прет, как цепной пёс: «Не отставай, сопляк!», «Рацию придержи!». А я иду и думаю: сорвись он — не шевельнусь. Так-то я всё понимаю, армия мужиков из нас делает, соплей не любит, но прапор этот, зверь сущий. Мало того что бухает не просыхая, так ещё и постоянно придирается по мелочам, докапывается до всех, а меня так и вовсе невзлюбил. Чуть что, то на губу посадит, то в наряд, а то и вовсе по морде съездит. Противный, такой, въедливый, глядит так, словно ты ему должен.
Шёл так, шёл, и сам не понял как нога соскользнула — будто чёрт дёрнул. И только птицей себя почувствовал, вдруг — рывок. Прапор ухватил за ремень. Вишу над пропастью, а он орет: «Рацию скидывай, сука, не удержу!».
— Сбрасываю рацию — она летит вниз, как сбитый вертолёт. Смотрю: прапор весь багровый, жилы на шее рвутся. Кричит Витьке: «Помогай!». А тот… — Шухер сплюнул в угол. — Тот застыл, как мудила. Потом — шаги. Слышу, бежит… не ко мне — от меня.
— Вот и думай, кто свой. Прапор — ублюдок, но в огне не гнётся. Витька — братишка, но дерьмо. Здесь, — он ткнул пальцем в грудь, — все двойные. Как мины-растяжки: потянешь за ниточку — хрен знает, где рванёт.
Закончив рассказ, Шухер сплюнул, достал сигарету, и долго не мог прикурить — спички тухли. Я же стоял и думал что уже потянул, и теперь остается ждать где рванет.
А тут нежданчик.
Помещение мастерской, это одна большая комната — если так можно выразиться, и место где стоит стол, шкафчики для одежды и прочая бытовая дребедень, отгорожено перегородкой. Получается как заходишь, и сразу уголок этот. И вот сейчас, глядя на Шухера и размышляя над его притчей, я чуть не подавился, когда в дверь зашёл не кто иной, как Анатолий Борисович Патрин собственной персоной.
— Как хорошо что я тебя застал! — перекрикивая шумы мастерской, прокричал он.
Слов у меня не было, поэтому я просто кивнул.