— Почему их там не грохнули, как считаешь?
— Не рассказали, значит, то, что от них хотели.
— Правильно. И с чего ты взял, что они нам так просто сдадут все расклады?
Его слова повисли в воздухе, как дым от папиросы. Действительно — с чего? На «подвальном» не осталось живого места: синяки, кровоподтёки, ожоги на груди, вырванные ногти на пальцах, ноги изрезаны так, будто резали ветчину.
— И что, мы их теперь тоже резать будем?
— Нет, — мотнул головой Бондарь, доставая из кармана пачку «Казбека». — Сам же видишь — бестолковое занятие.
— Тогда как?
— Не парься. Доктор освободится — займёмся.
Когда Бондарь упомянул доктора, мне и в голову не могло прийти в каком ключе. Думал, может осмотреть их хочет, всё же не слабо мужикам досталось. Но реальность оказалась иной, ни о каком осмотре и тем более о лечении, речи не шло, доктор раскрыл свой чемоданчик, и вытащил оттуда шприц.
— Что это? — заложник съежился, прижимаясь к стене.
— Сыворотка правды, — просто ответил Бондарь, и насладившись произведенным эффектом, добавил, — после укола ты расслабишься, и выложить нам всё как миленький…
— Вы врете! Такое только у чекистов…
Бондарь усмехнулся, и достав из нагрудного кармана удостоверение, ткнул им под нос заложнику.
— Единственная проблема, после этого укола не факт что ты останешься тем кем был. Штуковина капризная, чтобы без последствий обошлось, надо анализы всякие делать, дозу рассчитывать, а нам некогда, поэтому извини, тут уж как повезет.
Доктор наполнил шприц, щёлкнув по ампуле:
— Закатайте рукав.
Заложник забился в угол, задевая плечом керосиновую лампу. Тень заплясала по стенам:
— Не надо! Я скажу! Чего вы хотите⁈
— А то ты не знаешь, — усмехнулся Бондарь.
Дальше я смотреть не стал, мне эта информация ни к чему, и чтобы немного развеяться, вышел на крыльцо, где уже курили Шухер и Соня, пряча лица в воротники.
— И что теперь? — спросил Соня, швыряя окурок в сугроб.
— Пока торчим здесь. Потом — по домам.
— А Леха?
— А что Леха?
— Ну как… — Соня сглотнул, глядя на заснеженный двор.
Я никогда не знал что говорить в таких случаях, вот и сейчас ничего путного в голову не приходило.
— У него семья была?
— Отец вроде…
Я мотнул головой, избегая его взгляда:
— Поможем, и с похоронами, и так…
Соня отвернулся.
— Войну прошел, а тут, в мирное время… он же кадровый был, его по ранению списали… Как же так?
— Это жизнь, да и не такая уж она мирная…
Разговор не клеился. Шухер молча курил, Соня теребил затвор АКСУ. Я чувствовал их немой укор, будто виноват в том, что пуля нашла именно Леху, а не меня. Сказать что на месте Лехи и Стаса мог оказаться любой, но не повезло им, бывает? Или про то что они не за спасибо сюда пришли, а за красивые американские бумажки?
Спас положение Бондарь. Он вкатил в комнату ящик армянского коньяка, грохнув им об стол. Этикетки облезлые, пробки засохшие — видимо, «трофей» из чьего-то подвала.
— Хлеба нет, — бросил он, выкладывая банки с горбушей и копченую колбасу, свежую, ещё пахнущую дымом.
— Первую — не чокаясь.
Коньяк обжег горло, оставив привкус жженого сахара. Парни крякали одобрительно, я же еле сдержал кашель.
Говорили обрывками. Вспоминали, как Леха на спор выпил бутылку водки за минуту. Как Стас вынес раненого из-под обстрела в ущелье под Кандагаром. Потом из угла достали гитару с перемотанным изолентой грифом. Расстроенная, она безбожно фальшивила, но сейчас это было не важно.
Цой, Высоцкий, Любе — пальцы сами вспомнили аккорды. «Группа крови» звучала горько, обжигая как спирт на пустой желудок. Пели все вместе, хрипло, не попадая в ноты. Часа через три Бондарь перехватил гитару, затянув блатную «Мурку». Его голос, сиплый от папирос, сливался со скрипом печной заслонки.
К полуночи коньяк закончился. Спать разошлись, оставив на столе батарею бутылок, окурки, и пустые консервные банки.
Спали кто где: кто на полу, подстелив какие-то тряпки, кто на стульях, скрючившись. Мне досталась жесткая лавка у дальней стены, покрытая шершавым дерматином. Когда ложился, было всё равно — затуманенное алкоголем сознание не выказывало неудобства. Но к утру тело отозвалось ломотой в пояснице, а голова гудела, будто в неё вбили гвоздь.
— Рота, подъём! — рявкнул Бондарь, хлопая дверью. В отличие от нас, он выглядел свежим: выбрит, подтянут.
Но «рота» просыпаться не хотела. В ответ — стон, матерное бормотание, звон пустой бутылки, упавшей с табуретки. Шухер, свернувшись калачиком под окном, натянул кусок брезента на голову, как одеяло.