Мишка подумал, что он вовсе не просил Котенко никого ловить, но этот человек словно все по расписанию делал и, казалось, не понимал возражений.
Кто-то пел на чужом, языке. Потом послышался квакающий голос, и полилась музыка с трещотками и со свистом.
Когда в ушах неприятно засвербило от музыки, Мишка снял наушники и обернулся. Котенко опять чесал ладонь, а Гришка, подпрыгивая на табуретке, ероша рыжие свои волосы, кричал:
— Тут наверное собака завыла, нас и подняли. Сначала все нутро словно ссохлось, потом обошлось… Ну, командир нас вызывал к себе. Мы, конечно…
Котенко взглянул на часы, вскочил, легонько отстранил Мишку от радиостанции, надел трубки и начал ловко перебегать короткими пальцами кнопки и рычажки.
Опять забегал карандаш по бумаге, чертя непонятные знаки. Котенко обернулся, взглянул на ребят и махнул рукой на дверь. Ребята вышли из рубки и разом вздохнули.
Всюду, и спереди и сзади крейсера, раскинулась искрящаяся лазурь моря. Чайки, словно куски белой резаной бумаги, кувыркались в безоблачном небе.
Из камбуза доносился веселый стук ножей. Сидя на задних лапах, умильно склонив голову набок, Верный, тихо поскуливая, выпрашивал кость у кока. Ребята подбежали к камбузу и весело гаркнули:
— Здорово, дядя Остап, с хорошей погодой!
Кок опять был похож на доброго дядьку Остапа, пузатого и приветливого.
— Пожалуйста, проснулись, желторотые?.. А теперь за работу: картошки начистить два ведра, мясо вымыть, крупу… Живей, живей!..
Толкая друг друга, брызжа веселым смехом, друзья уселись на ящик. Замелькали ножи в привычных руках.
Краснофлотцы, пробегая мимо камбуза, заглядывали в двери:
— Н-ну, пара гнедых! Очухались? Жарьте скорей, ребята, дюже шамать хочется!
— Здорово, камбузные герои! Ну как, не нравится качка?
— Дяде Остапу и кадровому составу великолепного нашего камбуза!
Ребята ежились от ласки, Верный скалил зубы и выглядывал в дверь, размахивая пышным хвостом.
Гришка толкнул Мишку в бок. Они научились понимать теперь друг друга с полуслова, Мишка вкрадчивым голосом начал:
— Вот, дядя Остап, давно мы хотели сказать вам, что самый вкусный борщ на свете только в камбузе крейсера «Коминтерн»!
Кок довольно крякнул. Гришка, сдерживая смех, надулся, как красный воздушный шар.
— А в прошлый раз, дядя Остап Остапыч, вы остановились на том, как увидели на пальме змею, струсили и убежали!
Сияющее лицо кока обернулось к ребятам. Гришка не выдержав, закатился раскатистым хохотом.
— Ну и сорванцы! Вот же сельдерей ты, Мишуха. А ты, рыжий испанец, самый всамделишний перец. Хо-хо-хо! Не струсил я, а испугался, смеетесь над стариком… Ну, ладно, ладно! Пойдем полным ходом дальше…
Гришка бросил Верному огромную кость, и ребята насторожились.
— Пожалуйста… Утекаю я от змея полным ходом и вижу: черномазые впереди навертывают; бегут эфиопы и пальцами назад тычут. Оглянулся я и чуть не умер от страху. Здоровый тигрище, желтый, как яичница по-варшавски, шмыг в кусты, только фикусы затрещали. Опомнились эфиопы, увидали, что я пост свой покинул и тигра отпустил. Поймали меня да, пожалуйста, сорвали шкуру звериную, в мешок наложили колючек разных, посадили меня в него, завязали подмышками, да так и оставили.
Ох! Попробовал я встать — колючки мне в зад, пойти хочу — колючки в пятки, и, признаюсь я, ребятки, заревел я тогда бегемотой, катаюсь по земле и реву. Уж очень больно и щекотно было, а чернокожие эфиопы по земле тоже валяются, только от смеху.
Пролежал я так день, вытряхнули меня из мешка, а у меня все тело словно требуха вареная. Озлобился я. Только и мысли в голове, как бы ногам работу дать. А куда бежать, когда тело по ночам словно перцем натертое, голова на части разваливается. Одной ночью выбрался я из шалаша, — ползу. Мучаюсь, словно карась, когда его живого на сковородку кладут. Вот и я, пожалуйста, как карась муки принимаю! Прополз за деревню, — слышу гвалту них, крики. Догнали — за руки да за ноги — в шалаш. Озверел я вовсе. Вырвался, стал на четвереньки, да как зареву! Гляжу — от страху зубы у них цокают и руки и ноги трясутся. С тех пор они уважать меня стали. Я как что — на карачки и реветь. Действует! Вылечили меня скоро, и, вижу, ухаживать они за мной стали: ходят ко мне в шалаш, талям-балям по-своему, на меня пальцами тычут и кормят до отвала.