Морщины у Чалого на лице разошлись. Перемазанным мокрым лицом он наклонился к Гришке.
— Что ты, мальчуган? Объелся, что ли, в камбузе? Не твое это дело, убирайся!
— Черта с два, товарищ Чалый, черта с два! Убирайся сам на камбуз. Вахтенный начальник меня с мостика прогнал, а из кочегарки ты меня не прогонишь! Давай кочергу! Им там, наверху, только в бинокли смотреть да с мостиков прогонять. У меня, может, батька и сейчас на заводе ворочает — не такую печку мешает. Ну, давай, показывай!
Кочегары смеялись, хлопали хорохорившегося Гришку по плечу. Чалый, хмуро улыбаясь, сказал:
— С топкой у тебя не пойдет, салага. Сами еле держимся по часу. А вот дуй-ка, Гришуха, уголь подносить. Братва, дай-ка место пионеру в кочегарке. Стоп! Да никак ты босиком? Не годится, Гринька! На-ка вот парочку… модных.
Чалый принес Гришке тяжелые рваные ботинки, в каждый из них свободно умещались обе Гришкины ноги. Гришка надел ботинки, закрутил их бечевкой, чтобы не сваливались, и, морщась от боли в пятках, задорно крикнул:
— Ну-ка давай пионерам нагрузку на общей основе!
Первая бадья, в которую кочегары набросали уголь, Гришке далась легко. Он быстро проволок ее по железной палубе и высыпал около топки.
В душной кочегарке, где бешено клокотали котлы и пламя зловеще озаряло полуголых измазанных людей, в первый раз раздалась веселая песня:
Работа в кочегарке пошла веселей. Кочегары, подбрасывая уголь в топки, улыбались и подтягивали Гришкиной песне.
Полуголым чертенком носился Гришка с бадьей. На третьей бадье он еще пел, а на четвертой замолчал совсем. Еле волоча ноги, он то и дело останавливался и вытирал грязной рукой струи горячего пота. Легкие работали, как бешеные, и сердце пойманным воробьем колотилось в груди. Во рту пересохло.
— А ну-ка, сынок, еще «Взвейтесь кострами»…
Гришке было не до песен. Раскрыв рот, как галчонок в жару, он еле дотащил бадью, еле опростал ее. В глазах кувыркались яркие звезды, и быстро крутились оранжевые круги.
Кочегар открыл топку для очередной подброски. Жаром пахнуло в лицо Гришке. Шатаясь, он зажмурился.
Зазвенела опрокинутая бадья по железной палубе. Урывками удержалось в памяти Гришки встревоженное, совсем доброе лицо Чалого.
Очнулся Гришка в лазарете. На столе, работая впустую, гудели вентиляторы; воздух был так же душен и тяжел.
Рядом на койке, с забинтованной спиной, изредка вскрикивая, спал на животе Мишка.
Гришка забыл про обожженные подошвы, про зуд, про усталость, про кока. Одно сверлило мозг упорными тупыми сверлами:
— Неужели никуда не годны… кроме как для картошки?.. Неужели же лишние, везде и всюду лишние?
Скрипнула дверь. Просунулась большая голова. Подойдя к столику, Котенко поднял упавший пузырек и сел на край Гришкиной койки.
Рассматривая свою ладонь, он почти грубо сказал:
— Ты зачем в кочегарку ходил? Тебе дела мало другого?.. Ну, отвечай!
Во всей некрасивой, наспех сделанной фигуре Котенко Гришка находил что-то общее с отцом. Так же грубо говорил он, но Гришка хорошо знал, что прятал отец за этой грубостью.
— Вот ты нюнишь. Однако если в корабельный винт кто-либо палец совать будет, тебе самому смешно станет. Или, скажем, за место рулевого на штурвал канарейку поставить… Сам спросишь: кой дурак это сделал? Канарейке летать положено, а за штурвалом рулевому быть. Понимаешь ли ты слова мои? Если взялся что делать, так уж делай изо всех сил. Кто тебе в кочегарку приглашение прислал? На штурвале сразу тоже трудновато. Ученье и сноровка нужны. Сто раз не выйдет, на сто первый самостоятельную вахту будешь держать. Вот я завтра командира сменю на мостике, тебя комиссаром назначу, Мишуху — штурманом. Кто кочегар, того в рулевые, рулевых в машину. Гудки дадим, пары разведем и… потонем или на камень напоремся. Запомни — только тогда машина исправно будет работать, когда все части-винтики у места, и заклепки крепки на фундаменте.
А вот что: в комсомол вам пора. На заводе-то, говоришь, до общего собрания дошли? Ну, мы вас на крейсере дальше проведем: во Владивостоке в райком пошлем дела ваши. Только чур — на кружке займетесь, чего непонятно — ко мне или к комиссару. Стенгазету — на вашу совесть. Вот в голове-то и просветлеет. А то — «лишние»… А мне, впрочем, пора с Москвой говорить.
Котенко вышел из лазарета так же тихо и неожиданно, как и вошел. Гришке показалось, что его, усталого, обожженного, павшего духом, окунули в прохладную, свежую воду. В голове все мысли укладывались, как кирпичи на стройке — один к одному. Неизвестно чему улыбаясь, Гришка обнял подушку и закрыл глаза.