В моду вошли тогда комбинированные платья, говорит мама, помнишь?
На обувь выдавали специальный товарный ордер, — раз в год мы получали пару сандалий, у которых верх был из пестрого хлопка или вискозы, а подошва деревянная. Когда мать уложила все, что так или иначе могло пригодиться, в чемодане еще оставалось место. Она достала из шкафа красное бархатное вечернее платье, в котором за несколько лет до войны была на карнавале пожарного общества, и тоже тщательно уложила в чемодан. Может быть, когда ничего другого не останется, придется поносить и такое платье, ничего страшного. Свободное место, которое еще оставалось, она заполнила вязаными пестрыми шерстяными носками, варежками, а сверху положила столовое белье. Наконец еще раз залезла в шкаф и вынула оттуда огромную, сплошь покрытую вышивкой льняную скатерть и двенадцать таких же расшитых салфеток, положила их поверх огненно-красного вечерного платья и бережно закрыла крышку.
Этот чемодан был на всякий случай отправлен с одним из поездов, которые тогда еще ходили, к нашим знакомым в Австрию.
Нательное и постельное белье, полотенца и носовые платки, чулки и шерстяные носки уже очень скоро оказались для Анны и ее родителей бесценным богатством. Вечернее платье из красного бархата обменяли на продукты. Великолепную вышитую льняную скатерть и двенадцать салфеток к ней продать оказалось невозможно, потому что везде была искусно вышитая фамильная монограмма. Люди, которые в первые годы после окончания Второй мировой войны могли позволить себе вышитые льняные скатерти и такие вот большие салфетки в придачу, хотели, чтобы на них красовалась их собственная монограмма.
После того как мы с Бернхардом сгрузили с ручной тележки мебель, подаренную службой социальной помощи «SOS»: оба шкафа, четыре стула, овальный стол на резной ножке и письменный стол — и постарались равномерно распределить их по нашей квартире, мы отправились с тележкой за раздвижной кроватью.
Родители подарили нам вышитую льняную скатерть и те самые вышитые салфетки в дополнение к ней, из которых каждая была такой величины, что могла служить скатертью для стола поменьше, как раз для такого, какой мы чуть позже и купили.
Вышитая скатерть и эти салфетки — единственное белье в нашем доме, о котором с уверенностью можно сказать, что оно действительно из льна.)
Глава 3
Уже почти сто двадцать лет исполнилось той вырезанной в форме овала, сильно пожелтевшей фотографии, с которой на меня печально взирает красильщик Йозеф, седьмое дитя Иоганна Венцеля Второго. Узкоплечий, в модном шейном платке, с бакенбардами и оттопыренными ушами. Перед ним боязливо сгрудилась в кучку семья. На Йозефе бархатная жилетка с набивным узором, окантованная шелком. Цепочка от часов, хорошо заметная, золотым полукругом блестит на худой груди. У него поразительно длинные руки, одна беспомощно свисает вдоль тела, другая отставлена, ладонь тяжело лежит на плече Анны, старшей дочери, которая, как-то странно сжавшись под тяжестью отцовской руки, стоит, наклонившись вперед. Слева от дочери, испуганно глядя в объектив, сидит мать, одетая в платье из тафты в сборочку, неловко положив грубые руки на колени, ее талия заметно стянута непривычным для нее корсажем; справа, позади матери, младшая дочь Цецилия, в платье из ткани в цветочек (наверное, голубой), круглолицая, с бархаткой на шее. На переднем плане, тесно прижавшись к матери, стоят два мальчика, восьмилетний Иоганн и пятилетний Адальберт, оба круглолицые, и каждый держит в руке большую круглую шляпу с загнутыми полями. Все четверо унаследовали от отца оттопыренные уши.
На заднем плане виден мраморный камин, на каминной полке живописно расположились фарфоровые статуэтки, стена позади камина украшена лепниной, что по тем временам было признаком благосостояния, справа тяжелыми складками свисает портьера.
Камин, лепные украшения, фарфор и портьера — все это искусно нарисовано на картоне.
Йозеф, крестьянский сын из богемских лесов, из затерявшейся в лесах деревушки, завел собственное красильное дело, выбился в люди, стал уважаемым человеком.
Я представляю себе этого Йозефа, маленького тощего мальчугана с оттопыренными ушами и печальным взглядом, вижу, как Иоганн Венцель везет его в Шильдберг учиться ремеслу.
Дома ему приходилось с малых лет много работать вместе со всеми — в те времена рассчитывали на детей как на рабочую силу, крестьянские дети с ранних лет трудились на льняном поле, на сенокосе, на сборе урожая картофеля или пшеницы, дети ткачей вырезали из бузины шпульки для пряжи и делали еще многое другое. Но и подмастерьям приходилось несладко. Маленького Йозефа, как большинство его сверстников, хотевших изучить ремесло, гоняли в хвост и в гриву, и был он худым как щепка подростком, которого без зазрения совести посылали то туда, то сюда, заставляли делать самую черную работу. Это был жалкий, вечно голодный мальчик. Жена хозяина заставляла его драить полы, подметать дорожки, присматривать за детьми, мыть кастрюли и сковородки, начищать их до блеска, носить тяжести. Ему приходилось выскабливать деревянные чаны, которые использовались в красильне, таскать тяжелые рулоны холстины и готовые полотна. С трудом удерживая равновесие на высоких стремянках, развешивать готовый материал на перекладинах, а потом снимать его. Он полностью был во власти своего хозяина, его жены и всех домочадцев.