Это была необычайно суровая зима, зима с очень низкими температурами, со страшными вьюгами, к такой жестокой зиме вермахт никак не был подготовлен,
В окрестностях Б. вымерзли озимые на полях.
Чем тут могли помочь несколько тысяч перешитых дамских манто, пара вагонов с шерстяными рукавицами и шерстяными носками, защитные шлемы и наушники из дамских чулок, подбитые газетной бумагой теплые стельки? Что было толку в том, что Анни запаковала свои лыжи, только что полученные в подарок, написала на них свое имя и отнесла на сборный пункт? Ей обещали, что она получит за это положенное вознаграждение, возможно даже, письмо от того солдата, которому достались ее лыжи.
(Никакого вознаграждения Анни так и не получила, не получила и письма.)
Геббельс, 2 декабря, по поводу политического положения: мы можем победить, мы должны победить, мы победим.
Гитлер 12 декабря сказал в своей речи по поводу объявления войны Соединенными Штатами: я считаю Рузвельта, как когда-то Вудро Вильсона, душевнобольным.
За спиной Рузвельта стоит Вечный Жид.
Я надеюсь, что все восприняли этот шаг как большое облегчение для нас, и теперь наше государство ответит протестом, которого, собственно говоря, и добивался этот человек, и пусть он потом не удивляется.
Пусть наши враги не тешат себя иллюзиями. За две тысячи лет истории Германии, известной нам, никогда еще немецкий народ не был таким решительным и сплоченным, как сегодня.
Генрих, очень бледный, с потерянным лицом, выключил радио, повернулся к Валерии и сказал: он окончательно сошел с ума!
Обиделась ли Анни на отца за эти слова? Не помню. Она, конечно, по-прежнему верила в окончательною победу. Да никто и не посмел бы в присутствии Анни выражать сомнения. Тогда приходилось, по словам Валерии, остерегаться болтливости детей.
Много ли Анни болтала? Так или иначе, она никому не рассказала о смертельно опасных словах отца, которые он произнес, когда услышал речь фюрера 12 декабря 1941 года.
В другой речи, с которой Гитлер выступил 1 января, он сказал: родина пойдет на любую жертву, она пойдет на все!
У меня есть великое множество фотографий, на которых можно увидеть улицы и переулки, дома и площади города Б., но я и без них представляю себе маленький, зажатый между южноморавскими холмами городишко, окруженный виноградниками, кукурузными и свекольными полями, город, в котором я выросла, я вижу его перед собой, вижу церковь и ратушу, школы и дома горожан, винное погреба и крестьянские дворы, вижу так, как будто я только вчера его покинула. Гораздо труднее вызнать в памяти того ребенка, которым я была, чье имя и дату рождения я внесла в самую нижнюю клеточку нарисованной мною пирамиды. Я пыталась построить мост между собой, ею, и временем, в котором она жила, я надеялась добраться до нее по этому мосту, и все-таки мне не удалось снова вернуться к ней. Словно стена из тумана, встали между мной и ею пролетевшие с тех пор годы, и лишь иногда туман расступается, и эти лица вновь окружают меня.
Например, я вижу Анни в день ее тринадцатилетия среди множества таких же девочек, она играет в детские игры, шалит, пробует подтянуться на обтянутых кожей железных кольцах, которые закреплены железными крючьями на высоком, коричневом турнике между гостиной и столовой (той гостиной, которая непонятно почему именовалась еще и кабинетом!), листая газеты, я выясняю, что в то время происходило в других местах.
В день тринадцатилетия Анни было сбито одиннадцать британских самолетов, на восточном фронте шли ожесточенные оборонительные бои, в Северной Африке немецкие боевые самолеты бомбили крепость Тобрук, шла бомбардировка Мальты. Итальянские военные корреспонденты не сообщали о заметных переменах на Киренайском фронте. В этот день к рыцарскому кресту были представлены три человека, среди них один капитан из Вены, который отличился в ближнем бою на северном участке восточного фронта и подал тем самым блестящий пример своим пехотинцам, в результате чего удалось захватить десять орудий, минометы и гранатометы в количестве тридцати трех единиц, шестьсот винтовок и триста лошадей. В Вене были повешены за государственную измену два человека, а парень двадцати одного года, который забрался в птичник, был приговорен к четырем годам тюрьмы, в Праге были повешены двое врагов народа, в Мэриш-Острау другой преступник двадцати одного года, вор-рецидивист, был приговорен к пяти годам строгого заключения, потому что часть краж он совершил, пользуясь затемнением, по этой же причине он предстал перед тайным трибуналом, который, скорее всего, приговорил его к смерти.