Потом некоторые из них вернулись и вывели из конюшни лошадей, почти всех, и под конец самого лучшего коня, вороного.
Мой отец, говорит Валерия, видя все это, молчал, он вообще ничего не говорил, только смотрел, это зрелище разрывало ему сердце.
В тот момент мы стали никем, говорит мать, мы стали вообще ничто.
Потом русский офицер, который очень хорошо говорил по-немецки, поинтересовался возрастом детей Хедвиг, хотел провести рукой по ее волосам (Хедвиг отпрянула назад), вообще был очень приветлив.
Потом ночь в той единственной комнате, от которой еще оставался ключ, от всех дверей, говорит Валерия, русские забрали ключи, и теперь невозможно было запереть ни одну из них.
Нет, говорит тетя Хедвиг, их забрали не русские, забрали немецкие солдаты еще раньше.
Ночь, когда люди боялись вздохнуть, со страхом прислушиваясь к каждому шороху, затаив дыхание. До крайнего предела были напряжены нервы, вот-вот лопнут, говорит мать, и дети не шевелились, и они боялись, страх передался им, перешел в них, ни разу не плакали оба грудничка, они вообще не засыпали, они только то и дело теряли сознание, словно проваливались в колодец (мне приходит на ум старуха Мусил, которая медленно сошла в колодец), из этой бессознательности они тут же возвращались, едва с улицы доносился какой-нибудь звук.
К примеру, когда дверная ручка опустилась вниз. Нет, никто не ломился в дверь, как это было в других домах, где из-за отсутствия ключей у двери сооружали баррикаду из стола и тяжелых предметов, поставленных на него, очень осторожно кто-то опустил дверную ручку, а когда понял, что дверь заперта, снова ушел.
Может быть, говорит мать, это был тот офицер, который так хорошо говорил по-немецки, который хотел погладить Хедвиг, может быть, он хотел подыскать себе на ночь какую-нибудь женщину, как другие, может быть, он собирался это сделать уже тогда, когда увидел Хедвиг на лавке перед подвалом.
Ужасный миг, когда все подумали, что он, разозлившись, высадит запертую дверь, что выбьет стекла в окнах, которые находились почти на уровне земли, зайдет в комнату, бросится на одну из женщин, застрелит мужчин, если они попытаются прийти ей на помощь, беспокойство, оставшееся даже тогда, когда затихли его шаги, когда он снова ушел, когда ужас кончился.
Ужасные мгновения, которые последовали за этим первым ужасным моментом.
Здесь оставаться нельзя, сказал кто-то из них, сегодня уже никто не помнит, кто именно. Он придет снова, сказала Хедвиг, он ведь знает, что я живу здесь.
Шатание из подвала в подвал, ночи, проведенные у родственников, знакомых, которые тоже затаились в подвалах.
Солдаты, которые приходили в темноте, светили женщинам в лица фонариком (Валерия закутывала голову старым платком, повязывала его до самых глаз, обмазывала лицо сажей, но это действовало, говорят, только в редчайших случаях), они выбирали молодых девушек, даже девочек, брали их с собой, заставляли пойти куда-то, дикие крики этих женщин, проникавшие вглубь, до самого подвала.
Женщину, которая вернулась в подвал, шатало, она попросила Генриха, не даст ли он ей что-нибудь, чтобы умереть. Как я расскажу об этом мужу, когда он вернется, сказала она.
Мужчина, который застрелил свою дочь и жену, а потом повесился на чердачной балке. (Анни хорошо знала дочь этого человека.)
Какая трагедия разыгралась в подвале дома священника, где укрылось много женщин и девушек, как они прятались за священника и как им это совсем не помогло, — теперь уже трудно себе представить.
Один мой школьный приятель рассказывает, что скрывал свою мать во дворе, в куче навоза, днем было очень жарко, ночью шел дождь, мать день и ночь лежала в этой куче навоза, и только в темноте он решался принести ей что-нибудь поесть и попить, ее мучила страшная жажда, а когда он однажды днем принес ей питье, ее обнаружили и вытащили из укрытия;
Городская площадь, на которой все было черно от русских, (хотя униформы они носили совсем не черные), сотни, тысячи русских, кто-то забрал отца, и мать пошла через площадь к ратуше, среди всех этих стоящих, сидящих и лежащих русских солдат, но они ничего ей не сделали, они просто пропускали ее, к тому же у нее была повязка Красного Креста на рукаве, она спросила в ратуше об отце, и один чех, которого она хорошо знала и который был пациентом Генриха, сказал, что она может быть спокойна, доктор вскоре вернется, с ним ничего не случилось.