А на стене, рядом с печкой со слюдяными окошечками, как всегда, висело изображение святой Анны, говорит мать, маленький образок, писанный маслом по жести, я взяла его с собой.
Ночевали они тогда в ванной какой-то квартиры, захваченной русскими офицерами, эти офицеры были очень добры к ним и часто приглашали их пообедать.
Нет, говорит мать, это была не ванная, а кладовка.
Ванная или кладовка, говорит отец, не важно, в любом случае это было крохотное помещение.
Отец стал готовиться к выходу; прежде всего он снял шляпу, которую было уже надел, и повесил ее на крючок.
Это была, по его словам, красивая фетровая шляпа, купленная незадолго до того. Жалко, красивая была шляпа, сказал он. Тогда, говорит мать, он взял свою старую, очень потертую шляпу и надел ее, в этой потертой шляпе он и ушел, и еще долгие годы вынужден был обходиться ею, потому что у него не было возможности купить себе другую шляпу, а прежнюю он оставил.
Отец был беден, как нищий, когда уходил; наверняка у него было чувство, что такая красивая шляпа не смотрится на голове нищего. Может быть, он боялся, что эта новая, красивая шляпа сильно выделит его из толпы, привлечет к себе внимание.
А может быть, говорит мать, в глубине души он не думал, что уходит окончательно и навсегда. Может быть, отец верил, как и многие другие, что еще вернется.
Они ушли в два часа ночи, они не хотели, чтобы их заметили, у каждого за спиной рюкзак, а у Генриха еще и чемодан в руке, они уходили из города, в котором так долго жили, в котором родилась Валерия. Убегали, как воры, в темноте, бросив все.
Я вижу, как они выходят из дома, который был их последним пристанищем, в темный переулок, тихо закрывают за собой ворота (или дверь), я вижу, как они идут по обстрелянной городской площади, мимо церкви, мимо колонны Св. Троицы, мимо колодца, из которого они брали питьевую воду, по улице, ведущей к дому родителей Валерии. Придя туда, они постучали в ворота условным стуком, старый крестьянин Йозеф открыл, они вошли, чтобы попрощаться.
Никто из тех, кто тогда прощался, не знал, прощается он на время или навсегда.
Во дворе стояла маленькая, скрипучая крестьянская телега. У батрака, который раньше работал у Йозефа на полях, была лошадь, ему как-то удалось ее сохранить. Батрак послал за своим сыном, бабушка Анна отдала тому свои золотые часы и один из костюмов Йозефа, а за это он согласился довезти Генриха и Валерию до границы.
На телеге уже лежало много вещей, говорит мать, кроме нас, нужно было подвезти до границы еще троих взрослых и двоих детей, и вот мы погрузили на телегу наши рюкзаки и чемодан.
(Родителям Валерии и тете Хедвиг тоже не довелось остаться, несколькими неделями позже их двор отдали одной семье, которая приехала из глубинки Богемии, эти люди, рассказывает тетя Хедвиг, были ужасно испуганы тем, что застали хозяев, им-то пообещали пустой, брошенный немцами дом, дом, в котором больше, никто не живет.)
Я вижу эту маленькую кучку людей, которые стоят вокруг телеги, я вижу Генриха и Валерию, ее отца и мать, как они в темноте (хотя, может быть, тогда светила луна) идут по улице, по которой двадцать один год назад Генрих на своем старом велосипеде въехал в город. (Если бы тогда мне кто-нибудь сказал, что я буду здесь работать сельским врачом и ездить от деревни к деревне, я подумал бы, что этот человек сумасшедший.)
Они шли среди вишневых деревьев, ветки которых были уже увешаны спелыми, алыми и темно-бордовыми плодами, стояло время вишен, этому июню предшествовала солнечная весна, пшеница и кукуруза уже набрали рост, листва винограда и овощей сверкала сочной зеленью, но они ничего не замечали. Я вижу их на улице, которую они так хорошо знали, по которой Генрих ездил к своим пациентам, по которой они ходили на вокзал, отправляясь в Вену или в Брюнн.
Здесь, на этой улице, они были одни, пять человек, хорошо знавшие друг друга, двое маленьких детей, которые ничего не понимали, — и по всей стране многие люди пустились тогда в путь, для многих началось время длительных, выматывающих скитаний — марши смерти, которые доводили до смерти многих.
(У отца, говорит мать, оставалась одна золотая монета, еще до того, как они ушли, он заткнул ее за ленту старой шляпы, эту шляпу он иногда снимал и нес в руках, и, естественно, монета выпала, где-то он ее потерял.)
Им повезло, они могли без особой спешки пройти те двадцать километров, которые отделяли Б. от границы, они могли делать привалы, когда уставали, а детям продолжительное время разрешали сидеть на телеге.