Они постучались в дом знакомого врача, который еще не ушел (но тоже должен был уйти), его дочь, ровесница Анни, показала им путь к ручью — границе между Австрией и Чехословакией — и они незамеченными перешли на австрийскую сторону.
В те времена других гнали в длинных колоннах по дорогам, и многие умирали, не выдержав пути, других сажали в грузовики и вагоны для скота и через границу отправляли в Германию, другие умирали в лагерях, в тюрьмах, подвалах, тонули в реках, другим повезло намного меньше.
Я смотрю на состарившегося отца, который сидит перед папкой с какими-то бумагами, маленький и тощий, с ссутуленными плечами и уже почти слепой, он выкладывает передо мной на стол то, что напоминает ему о том страшном времени, об уходе из дома.
Лист бумаги, на котором что-то напечатано на машинке, уже измятый от длительного ношения в сумке, там написано, что ему, Генриху, никто не будет чинить препятствий при выезде в Австрию и что он всегда считался независимым, никогда не поддававшимся политическим влияниям врачом, который даже в дни освобождения бескорыстно трудился на своем поприще.
Второй, тоже написанный на чешском языке документ под названием разрешение. В нем говорилось, что Генрих добровольно переселяется в Австрию, против его переезда не существует никаких возражений, он всегда достойно вел себя в Б., ему разрешается беспрепятственно пересечь границу.
Они перебрались через пограничный ручей и перешли границу, не предъявляя разрешения. Никто их не видел, никто не обратил на них внимания, никто не остановил.
Они оказались в бедной, разрушенной, разграбленной стране. Людям нечего было есть. Разграблены были аптеки и госпитали, оборудование в операционных было сломано, лекарств не было, в деревнях свирепствовали дизентерия и тиф, из-за грабежей не оставалось запасов продовольствия, снабжение населения было налажено плохо. Врачи и санитары по большей части сбежали, больные остались без медицинской помощи.
Вот так и получилось, что они остались, что им выделили в конце концов маленькую комнатку в крестьянском доме недалеко от границы, что их не отправили дальше, а оставили здесь.
Местность была похожа на ту, к которой они привыкли в окрестностях Б. Виноградники, пшеничные и свекольные поля были им хорошо знакомы, они не отличались от виноградников, пшеничных и свекольных полей по ту сторону границы.
Мы были бедны, как нищие, но нам повезло, говорит Валерия.
* * *
Я, Анна, пыталась описать историю тех, кто жил до меня. Я рисовала клеточки на бумаге, вписывала имена и даты, которые мне удавалось узнать, я попыталась представить себе людей, с которыми были связаны эти имена и даты, описать по своим собственным воспоминаниям и воспоминаниям других людей те деревни и города, которые были для них родиной. Я заметила, что между тем годом, когда родился Адам, первый из предков, о ком до нас дошли сведения, и тем годом, когда я завершила работу над своими записками, прошло ровно четыреста лет.
Теперь, когда я привожу в порядок рукопись, расставляю книги по полкам, рассортировываю записные книжки и фотографии, снимаю со стены старую карту России и вновь складываю ее по измятым линиям сгиба, я думаю о том, как много было несчастья и счастья, боли и радости, какие трагедии и катастрофы произошли за эти четыреста лет. Я пытаюсь вычислить количество дней, которые прошли со времени рождения Адама, количество часов в этих днях, я знаю, что это число, которое состоит из еще большего числа минут, коротких минут счастья и долгих минут страха, должно казаться смехотворно ничтожным, если сравнить его с тем, что было, и с тем, что, возможно, еще предстоит.
Я вспоминаю девочку, которая, остановившись перед нарисованной отцом пирамидой, чувствовала, что всех, кто жил до нее, то есть все прошлое, она держит на своих плечах, которая, связывая прошлое с понятием верх, поддалась панике и в конце концов обратилась в бегство.
Я спрашивала себя, не описываем ли мы прошлое или настоящее в попытке удержать его для будущего, зарегистрировать и законсервировать его с одной-единственной целью: добиться бессмертия воспоминаний, в которых участвуем и мы сами; не навязываем ли мы нашим детям былое именно по этой причине, не запрещаем ли мы им забывать в страхе перед тем, что в один прекрасный день сами будем забыты.
Или, спрашиваю я саму себя, мы хотим доказать, что включены в некое целое, которое началось задолго до нас и которое, как мы надеемся, продолжится, и мы хотим этим спасти себя, оградить, утешить, хотим таким способом побороть в себе чувство одиночества, которое нас иногда одолевает?