Светит солнце, двор переходит в сад, сияющий всеми красками лета, никогда прежде девочка Анни не видела такого сада, и никогда после я не видела так много астр, далий, бегоний или пеларгоний, фуксий и турецких гвоздик, подсолнухов, ноготков и львиного зева всех цветов и оттенков и чтобы такое невиданное количество цветов умещалось на таком маленьком пространстве. В гуще астр, далий, турецких гвоздик пламенели среди сочной зелени спелые помидоры, извивались по земле плети огурцов, у забора буйно росла крапива. В этот сад не входили, в него погружались, тонули в его ароматах и красках. Этот сад нельзя было забыть, его образ оставался в человеке навсегда, он запечатлялся в самой сетчатке глаза.
С картиной этого сада неразрывно связан образ моей двоюродной бабки Цецилии, маленькой, полной и дружелюбной, в полосатом фартуке, с круглым лицом и оттопыренными ушами, с гладко зачесанными короткими реденькими волосами.
Я отрываюсь от созерцания этого сада, которого нет ни на одной фотографии, выхожу на улицу, она вымощена булыжником. Я подношу лупу к глазам, наклоняюсь над булыжниками. Между камнями я вижу зазоры и трещины, заполненные песком, булыжники отшлифованы железными ободами колес и лошадиными копытами; я нагибаюсь к этим камням, ощупываю кончиками пальцев их округлости, слышу, как подъезжает телега, запряженная лошадьми, слышу стук колес, цокот копыт, с детства знакомые мне звуки, знаю, что телега и лошади принадлежат моему прадеду Йозефу, что он везет рулоны узорчатого и крашеного полотна на одну из ярмарок, которые регулярно устраиваются в окрестных городах. Рядом с ним на облучке сидит его старшая дочь Анна, гордая и красивая, на плечах у нее шерстяной платок. Юбка, сшитая из полотна с синим набивным узором, доходит ей до щиколоток, на ногах у нее черные кожаные ботиночки на шнуровке, волосы заплетены в косу и уложены вокруг головы.
Я иду дальше, перехожу через мостик, слушаю, как шумит Мюльбах, мельничный ручей, вдыхаю запах древесины возле лесопилки, запах сырости, прохожу через осинник, разбираю надпись на гербе графа фон Жиротина на стене мельницы и наконец оказываюсь на площадке, усыпанной щебенкой; приземистые крестьянские дома стоят фасадами к дороге, я вижу в конце вереницы домов крышу самого высокого дома, стоящего к дороге боком, иду к нему; вот я подошла ближе, я медленно передвигаюсь через всю фотографию и наконец вынуждена переступить ее край и войти в другую картину, которая показывает этот дом во всей его огромности. Это большой, но безобразный дом, дом, в котором я бы не хотела жить. Это дом красильщика Йозефа, где он жил со своей женой Анной и четырьмя детьми.
Я смотрю сквозь лупу и очки, чувствую щебенку под ногами сквозь подошвы легких туфель. Сейчас лето, это видно по листве лип, по траве, плотно окружившей цоколь дома, по светлому небу, в котором плывут кучевые облака. Несмотря на это, мне холодно, я мерзну, что-то сильно отталкивает меня от этого дома: дом моего прадеда не нравится мне, его вид давит на меня так же, как давит вид испуганных, сбитых в кучку домочадцев Иозефа, сфотографированных в обстановке рисованной, чванливо-бюргерской роскоши. Я бы с удовольствием ушла прочь от этого дома, он совсем не сочетается с окружающими домами, более низкими, выходящими фасадами на улицу, прочь из фотографии, которую дал мне отец, но я должна воззвать к своей памяти и узнать, почему я стою здесь, в середине девятнадцатого столетия, среди тех, кто жил до меня, от кого зависело мое появление на свет, к кому восходит мое существование, без кого моя жизнь была бы немыслима. Мне приходит на ум слово минувшее. Я стою в моем собственном прошлом, подумала я и говорю себе, что если хочу дальше идти по следам тех, кто жил до меня, и больше о них узнать, то не имею права пропускать хоть кого-нибудь из них.