* * *
Я, родившаяся много позже, знаю об их прегрешениях и мечтах, я знаю, как они жили и как умерли.
Я беру лупу, подношу ее к глазам. Я вижу лицо Франца Ксавера, потомственного почтмейстера и хозяина трактира, он, в штирийском костюме из грубошерстного сукна и в штирийской жилетке, сидит перед нарисованной хижиной и нарисованными елями на искусственном возвышении, в левой руке штирийский посох, а в правой, изуродованной подагрой руке курительная трубка, он сходит с пожелтевшей фотографии — борода, кустистые брови, складки на щеках и на шее отбрасывают тени, глаза, наполненные жизнью и умом, глядят на меня с дружелюбным скепсисом из-за крохотных, в металлической оправе стекол очков. Я сижу напротив отца одной из моих прабабок, который происходит из семьи кузнеца. Предки его уже в очень далеком прошлом переселились сюда из Штирии, об этом говорит и его одежда и внешность. Когда была сделана фотография, которая теперь принадлежит мне, он уже состарился, похоронил одного из своих сыновей, потерял жену, пережил это несчастье вместе с внучкой. Я смотрю ему в глаза, рассматриваю лицо этого человека, он жил задолго до моего появления на свет, без него не было бы меня, и я чувствую симпатию к этому лицу.
Я листаю страницы альбома, который лежит передо мной на письменном столе, рассматриваю с помощью лупы и очков лица тех, что жили позже Франца Ксавера, Потом я беру лист бумаги, рисую прямоугольные клеточки и записываю в них имена, представляю местности, связанные с этими клеточками: моравские холмы, богемские леса; представляю себе золотой и серебряный город Кремниц в узкой, запертой горной цепью долине, Кремниц, или Керчебанья — венгерского названия уже не встретишь; представляю себе готический замок, церкви, дома горожан, часовни, Кремниц, где на монетном дворе чеканили золотые и серебряные гульдены, я слышу, как отбивают свой ритм чеканные станки, я слышу звон монет, падающих одна на другую.
Мы все хотели в Вену, говорит отец. Франциск покинул Кремниц, этот город был родиной еще отцу его отца, он отправился с женой и детьми в Вену. Я провожу две разбегающиеся линии вниз и немного вкось от клеточки, в которой стоит его имя, вписываю имена его сыновей, представляю себе бургенландский лес вокруг клеточки с именем несчастного, застреленного браконьерами императорского лесного обходчика Карла, представляю нежно-зеленые холмы Розалиенгебирге, я рисую еще две разбегающиеся линии от клеточки с его именем, вношу в следующие клеточки имена его детей. Его дочь взял к себе брат несчастного, он был лесником в Лайнцер-Тиргартене. В Лайнцер-Тиргартене проводились охоты, и однажды случилось так, что охотники остановились в сторожке этого лесника, где их угощала его жена. Дочь Карла из бургенландских гор Розалиенгебирге пережила в доме своего дядюшки, может быть, самый важный момент жизни. Она много вспоминала о нем даже в старости и так точно, так выразительно описывала все это своей дочери, что та и сама любила рассказывать про это уже своей дочери, как будто все приключилось с ней самой, и причем совсем недавно. Одним словом, она четко описывала появление молодого императора на пороге сторожки, его осанку, когда он переступал порог, его одежду, выражение лица и даже тембр голоса.
Итак, двадцатилетний император вошел в дом лесника, тот согнулся в глубоком поклоне, его жена, делая книксен, низко опустила голову. Но Франц Иосиф смотрел только на тринадцатилетнюю племянницу супругов, он, улыбаясь, подошел к ней и передал ей свою саблю. Дочь лесного обходчика Карла, осиротевшее дитя, — приняла оружие молодого императора. Мне не нужны ни лупа, ни фотографии, чтобы вообразить себе эту сцену во всех красках и подробностях.
Германа, семилетнего сына лесного обходчика, приютил родственник, владелец пекарни, он увез его в златоглавую стобашенную Прагу.
Они ничего не знали друг о друге, но жили в одно и то же время, в одно и то же время были детьми, хотя в разных местах.