Я вспоминаю о других картинах, которые видела, картины, ужасающее впечатление от которых в течение лет, десятилетий перекрывалось другими, такими же ужасными картинами! Картины из иллюстрированных газет, картины из фильмов, из телевизионных репортажей, картины страны, где жили они, люди, прогнанные войной или террором; я словно наяву вижу тонущую вьетнамскую мать, которая погружается в волны какой-то реки, прижав к груди маленького ребенка, безумный ужас написан на этом лице; я спрашиваю себя, как удалось фотографу сфотографировать лицо этой женщины, как ему удалось выставить на своем аппарате расстояние, диафрагму и выдержку, я спрашиваю себя, почему он не отбросил прочь свой фотоаппарат и не бросился в воду, чтобы вытащить женщину с ребенком из воды, чтобы спасти их, сделать так, чтобы они не потонули, да и вообще, как, сделав такой снимок, можно продолжать жить дальше. Я вспоминаю фоторепортажи последних недель и месяцев, вспоминаю об изгнанных со своей родины беженцах, на разваливающихся джонках и челноках носит их от побережья к побережью, они никому не нужны, их каждый раз прогоняют в открытое море, где они и находят верную смерть. Я хочу избавиться от этих картин, хватаюсь за энциклопедию и читаю: изгнанием называется односторонняя государственная принудительная мера к долгосрочному выселению части или групп населения в целях достижения большего этнического, политического или религиозного единства в многонациональной области или в целях очистки какой-либо области для новых поселенцев.
Интеграция изгнанников, попавших в конце Второй мировой войны в Федеративную Республику Германию, происходит все более успешно. (Это я прочитала в энциклопедии 1957 года.)
Я должна выбрать что-то одно: бегство, изгнание или прочее.
Я должна написать, когда мы с Бернхардом въехали в дом, в котором живем сейчас.
Я должна написать, какого я происхождения (южная немка, дунайская швабка, зибенбургская саксонка, прочее).
Задумывались ли вы всерьез в первые послевоенные годы о выезде из Австрии?
Мы все стремились в Вену, говорит отец.
Я всегда хотела в Вену.
Мама тоже хотела в Вену. Она действительно никогда не была по-настоящему счастлива в Мэриш-Трюбау.
Так дает ли чувство родины ощущение счастья?
Расскажи мне, пожалуйста, что ты еще помнишь, говорю я отцу, он берет карандаш и рисует Мэриш-Трюбау на листе бумаги таким, каким он его запомнил.
Старики очень точно помнят местность, в которой они провели свое детство.
Это городская площадь, говорит отец и рисует большой квадрат. В центре квадрата стоит колонна, поставленная в честь окончания эпидемии чумы, колонна Девы Марии. Вокруг нее скамейки и деревья. От городской площади разбегаются улицы во всех направлениях розы ветров, говорит отец, подписывает названия улиц: Штернгассе, Бройхаусгассе, Цунфтгассе, Нидергассе, Шнайдергассе и Ледергассе, он рисует маленький квадратик на Ледергассе: здесь я жил с родителями, когда мы переехали сюда из Брюнна, рисует замок и площадь перед церковью, от нее под прямым углом отводит Пфарргассе — здесь находилась народная школа, древнее здание с маленькими окошками, над каждым окошком латинские надписи, сделанные в XV–XVI веках, а на первом этаже были репетиционные залы городской капеллы. Барабаны, нотные пульты, сверкающая медь инструментов; церковная башня отбрасывала густую, тяжелую тень на здание школы, солнечный луч лишь изредка проникал сквозь окна.
В 1901 году, сказал отец, я первый раз пошел в эту школу.
От городской площади отходит Херренгассе, от нее ответвляются Адлергассе, Адлергассе переходит в Ольмюцерштрассе.
Я вижу: Генрих, маленький сынишка Адальберта, 16 сентября 1901 года в первый раз идущий в школу по узенькой Ледергассе, мать ведет его за руку. У мальчика на спине кожаный ранец, в ранце лежат грифель и грифельная доска, губка и азбука. Мать с сыном сворачивают на Пфарргассе, входят в здание школы. Фридерика прощается с сыном, и ребенок с любопытством заглядывает в открытую дверь на первом этаже.