(Фердинанд, бежавший в Ольмюц, запуганный ужасными событиями в городе-резиденции Вене, где его военного министра повесили на фонарном столбе, император Фердинанд, прибывший 14 октября, около четырех часов пополудни, к воротам города со своими придворными в сильно запыленных каретах, хмуро созерцающий происходящее под грохот канонады и колокольный звон, император, уже восемь дней не снимавший платья, принял присягу коменданта крепости и магистра, какие-то крестьянские мальчишки распрягли загнанных до полусмерти императорских лошадей и сами протащили карету Фердинанда через город, что вызвало воодушевление в толпе. За оцеплением, состоящим из минеров, саперов, солдат ополчения и национальной гвардии, толпился народ, процессия проехала мимо ратуши, по Шпорергассе, по Мариенплатц, к резиденции архиепископа.
Сквозь лупу я рассматриваю сцену, которую двадцатью восемью годами позже запечатлел маслом художник Рабенальт: Фердинанд, отказывающийся от наследного трона, молодой Франц Иосиф, тщедушный, с узкими плечами, преклоняет колени перед своим дядей, справа от Фердинанда его супруга Анна, слева родители Франца Иосифа, эрцгецог Карл Франц с супругой Софией, за ними братья Франца Иосифа Максимилиан и Карл Людвиг, справа на картине князь Виндишгрец, хорватский наместник Елачик и принц Лобковиц в пышных, одеяниях.
Я мысленно вношу в картину движение, фигуры, застывшие под кистью художника, начинают двигаться. После того как дядя Франца Иосифа произнес уже упомянутые слова, обнял и поцеловал его, тот поворачивается к императрице, тоже обнимает и целует, то же самое делают эрцгерцог Карл Франц и его супруга София, остальные члены императорского дома поднимаются со своих кресел, Франц Иосиф протягивает каждому из них руку и прижимает ее потом к сердцу.
Был оглашен протокол события, слезы, заструившиеся по щекам собравшихся, рыдания, от которых не могли удержаться придворные дамы, в протоколе упомянуты не были.)
Я удаляюсь от города Ольмюца, в котором в это время уже не хватало продовольствия, люди много часов простаивали в очередях у магазинов (ни колбасы, ни ветчины, ни копченого мяса, ни богемского или голландского сыра, ни неботайнского творога, а о масле и речи не было), из города Ольмюца, в госпиталях которого лежали сотни раненых, церковные колокола которого были разбиты на куски и вывезены (нет больше гармоничного трезвучия Св. Галлена, Св. Венцеля и Девы Марии, нет утреннего звона восьмитонного колокола Св. Марии по вторникам), я еду той же дорогой, какой шел тогда поезд с Генрихом, добровольцем поневоле, к Прерау, от Прерау в Мэриш-Вайскирхен, из Мэриш-Вайскирхена через Мэриш-Острау в Тарнов.
(В то время каждый месяц публиковали карты хода военных действий, и по ним можно было узнать, что войска австро-венгерской армии заняли территорию в 550 000 кв. км, что превышает площадь Германии.)
Я точно помню рассказы отца. Чем больше мы удалялись от родины, тем отчетливее проявлялись следы войны. Пелена скорби покрывала местность, и без того унылую.
Проехав Ржецов, Ярослав, Раву-Руску, поезд наконец достиг Сокала, который находился вблизи тогдашней государственной границы России.
Сокал, восемь тысяч жителей, половина — поляки, другая — евреи, в мирное время, наверное, это сонное провинциальное захолустье, а теперь живой, бурлящий, важный перевалочный пункт, через который фронт снабжался боеприпасами и продовольствием. Грязные переулки были забиты автомобилями и брезентовыми фургонами, запряженными лошадьми.
Вновь прибывших построили невдалеке от вокзала, в непролазной грязи, потом гнали по бревенчатой дороге пятнадцать или двадцать километров по болоту и наконец расквартировали в крестьянских дворах и сараях; офицеры заняли отдельные комнаты.
Санитар совершил обход раненых, ему выделили двух помощников из солдат. Один, долговязый, как каланча, был родом из североморавской деревни Браунзайфен, а другой работал до войны клоуном в берлинском цирке. Свободное время я проводил за изучением польского языка по книге, купленной и присланной мне родителями. Одно время он ночевал в маленькой комнатке в крестьянском доме, там стояла кровать, застеленная цветастым бельем, шаткий стол, лавка и сундук. На стенах висело множество икон, и в самом низу — Матка Боска Ченстоховска.
Везде на солдатских могилах пели песню о верном товарище и Заря, заря, ты видишь, смерть моя близка.