Я бы очень хотела съездить в Польшу, говорю я Бернхарду, просто для того, чтобы увидеть, где все это происходило.
Кто знает, существует ли эта деревня сейчас, говорит Бернхард. Может быть, ты ее вообще не найдешь.
Она называлась Йозефка, говорю я, отец описал мне ее очень точно. (Я запамятовала, что тем временем через Польшу прокатилась еще одна мировая война.)
Генрих шел по маленькому селению, носящему название Йозефка, состоящему из нескольких плохоньких домишек и сараев; проходя мимо какого-то двора, он услышал голоса и из любопытства подошел поближе. Одна из створок двери дома распахнулась, и оттуда вышел господин во фраке. Я не мог поверить своим глазам, это было как во сне.
Господин во фраке подошел к солдату-санитару и дружелюбным жестом пригласил его войти в дом. Я переступил порог зала, который был заполнен веселящимися людьми! Он попал в гущу веселья, на свадьбу польских аристократов. Я спрашивал себя, сон это или не сон. Почти все господа были во фраках. А дамы в праздничных платьях. Меня душевно приветствовали, пригласили занять место за столом и угостили. Честь, которую мне оказали, произвела на меня огромное впечатление. Многие из собравшихся бегло говорили по-немецки. Он увидел рояль, как во сне, подошел к нему и начал играть. Музыка из оперетт, вальсы, музыка Легара, Иоганна Штрауса. В разгар войны, в нескольких километрах от передовой играл на рояле для польской свадьбы тщедушный солдат-санитар австрийской армии.
Забыто все, что было. Из тех людей, которые тогда танцевали под музыку отца в польском господском доме рядом с линией фронта, сегодня, наверное, уже никого нет в живых.
Может, дети еще живы, говорит Бернхард.
Кто знает, удалось ли детям пережить вторую мировую войну, говорю я.
(Что сталось с тем хозяином-евреем, у которого Генрих и его товарищи в шутку потребовали гумпольдкирхенского вина, а тот, не моргнув глазом, выставил на стол три бутылки с настоящими этикетками из Гумпольдкирхена, что стало с его прелестной дочерью, которая наливала им вино в граненые бокалы?)
Из крестьянских домов и сараев солдат снова собрали и отослали на фронт. Я прослеживаю их путь по железной дороге через Каменку и Радцихов, потом сорок или пятьдесят километров пешком, через разрушенные деревни, камни разрушенных домов брали для строительства и укрепления окопов и землянок, я помню, как отец описывал эту равнину, широкие луга, страна болот, границы которой недоступны глазу, ни одного возвышения, ни одного холма, бесконечная равнина, которая касается на горизонте неба. На востоке вдоль низкого земляного вала тянулась цепь окопов противника.
Узкая речушка Сидоловка вяло течет в бесконечных изгибах, ни одного куста, ни дерева, ни тростника, только небо, раскинувшееся от горизонта к горизонту, а по нему тянутся облака, все время меняя цвет и форму.
Санитар нес свою службу в крестьянском доме, стоящем на отшибе. У полкового врача был жеребец, которого звали Буби, смирное животное, говорит отец, Генриху разрешали иногда седлать его и ездить по своим делам.
Он часто отправлялся на нем по серо-зеленой равнине к берегу Сидоловки, садился там на траву и смотрел на медленные потоки текущей воды.
И ни один выстрел не прозвучал со стороны вражеских окопов на востоке? Что это за странная война? — спрашиваю я. Как раз тогда, отвечает он, было затишье, во время которого орудия молчали.
Зима наступила в один день. Сквозь щели бревенчатых стен ледяной степной ветер задувал снег на кровать Генриха.
Теперь на всех фронтах противоборствующие войска полностью прекратили огонь. Было очень скучно, говорит отец, я нашел у себя в рюкзаке томик издательства «Инзель» и читал Мать и дитя Хеббеля.
Нет, в те дни не стреляли. За два месяца до Рождества вспомогательный плац полка был перенесен к штабу, вскоре после этого все оказалось погребено под снегом, только ценой больших усилий дороги поддерживали в нормальном состоянии. Холод был как на полюсе. Вышел приказ не давать отпусков.
Полковой ветеринар любил тишину, он охотно вел разговоры об искусстве и литературе, он был словеном и воспитанником старой школы, учился в Вене. Фельдкурат был чехом из Ольмюца, старший врач тоже чехом, но из Праги, он увлекался китайской литературой, один из интендантских офицеров был еврейским учителем в Вене, блестящий рассказчик, другой — венгр из Будапешта, полковой врач был поляком.