На каждой станции были длительные остановки. Вечером они прибыли во Фридберг. Ему сказали, что на следующее утро отправится поезд через Грац на Вену, и он провел ночь в нетопленой, сырой комнате в одной из гостиниц Фридберга. Белье было отвратительно сырое, заснуть Генрих все равно не смог, рано утром он вернулся на вокзал и успел как раз к отправлению поезда. Но поезд шел только до Граца, в Граце он попробовал втиснуться в безнадежно переполненный поезд, что шел с юга на Вену. Люди облепили поезд со всех сторон, одни лежали на крышах вагонов, другие привязывались ремнями к подножкам, чтобы не сорваться на ходу и не свалиться под колеса. В конце концов ему удалось попасть в один из таких поездов, вернее, на открытую платформу. Стоя на этой платформе, он узнал, что с итальянцами заключили перемирие, что итальянцы сложили оружие на двадцать четыре часа позже австрийцев и что таким образом большая часть австрийских солдат попала в плен к итальянцам.
(Говорят, будто из-за этого в Италии в 1918 году погибло 30 тысяч человек.)
Если бы я не заболел малярией, говорит Генрих, то в момент перемирия я был бы на Пиаве и тоже попал бы в плен к итальянцам.
Так, стоя на платформе плечом к плечу с другими, он доехал до Вены, шел дождь, в Зиммеринге было очень холодно, он промок до нитки и совершенно окоченел, он почувствовал, что лихорадка вновь начинает одолевать его.
На Северном вокзале разыгрывались ужасные сцены. Сотни, а может быть, и тысячи бывших солдат всех родов войск толпились на платформах. Когда под своды вокзала въезжал поезд, толпа сгущалась и солдаты штурмовали его; Генриха, который уже почти терял сознание, толпа подхватила и увлекла за собой, его затянул водоворот тел, его буквально внесло в вагон и потащило вглубь, он вдруг оказался в самой середине вагона и не знал, как он туда попал. Поезд, пуская пары, выкатился из-под сводов вокзала и покатил на родину Генриха. В Брюнне, сказал отец, он увидел на вокзале чешский патруль, все были в мундирах австрийской армии, но на фуражках бело-красно-синие кокарды.
По дороге в Брюнн я смотрел в окно, говорит отец. Дорога казалась ему бесконечной, потому что раньше он проезжал здесь только в скорых поездах, но этот поезд шел очень медленно, а вид деревень, то холмистый, то равнинный ландшафт, особенно низина в районе Паусрама, где росли чахлые кустики да ивы, вид Поллауских гор — все это наводило на него уныние и тоску. Если бы мне тогда кто-нибудь сказал, что я буду здесь жить и, работая сельским врачом, кочевать из деревни в деревню, я бы решил, что этот человек сумасшедший.
Чтобы добраться до Цвиттау, перегруженному и увешанному людьми поезду понадобилась целая ночь. От Цвиттау в Мэриш-Трюбау Генрих поплелся через Шенхенгст пешком со всеми своими пожитками. Он вспоминает, что радость была велика. Он кое-что привез с собой, штуку льна с итальянской ткацкой фабрики и моток шелка, он положил эти подарки на стол в столовой.
Он был, по его словам, очень слаб, и его лихорадило. Что было дальше, я не помню.
Я нашла среди старых бумаг еще одну фотографию, пожелтевшую, это фотография на паспорт, нет никаких сомнений, что это Генрих, и все-таки его трудно узнать: огромные глаза на худом лице, череп обтянут кожей, а шея такая тонкая, что воротничок гимнастерки собирается складками и вообще не прилегает к ней, под подбородком тоже морщины, — это лицо, вызывающее сострадание, оно напоминает мне крохотные большеглазые мордочки маленьких обезьянок, снимки которых иногда встречаются в медицинских журналах, когда речь идет о подопытных животных.
Когда и где сделано это фото? — спрашиваю я, но отец не помнит.
Где-то во время Первой мировой, говорит он, видимо, на фронте.
Я представляю себе всю фигуру человека, его несчастное, перепуганное, исхудавшее лицо, и это вовсе не лицо двадцатидвухлетнего парня, оно почти не отличается от теперешнего стариковского лица отца, я вдумываюсь в рассказ отца, в то, о чем он не говорил: о голоде, стуже, многокилометровых пеших маршах, об усталости, о стертых в кровь ногах, о полном изнеможении, о сиротстве наспех вырытых могил. Я додумываю то, что видели глаза Генриха, что слышали его уши: выстрелы, крики раненых, трупы, обезображенные гранатами, где-то там, в Италии, или зарытые в бесконечных болотах Польши. Заря, заря, ты видишь, смерть моя близка, очень много школьных и университетских товарищей Генриха не вернулись с войны домой.