Генрих. Он мечтал о жизни в Вене, как и его мать Фридерика, но нужда и бедствования в столице были велики в те послевоенные годы, и возможности устроиться врачом в одной из больниц почти не было.
Вероятно, он все равно попробовал бы что-нибудь придумать, если бы Луиза осталась в живых, но она умерла. В североморавском городке Б. от заражения крови скончался один из практикующих врачей, и там искали ему замену. Генрих подал заявление на освободившуюся должность.
Б. находился в той местности, по которой он проезжал через чешскую границу в направлении Брюнна, когда его отпустили из лазарета в Фельдбахе, и которая породила в его душе уныние и печаль. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что я однажды стану жить здесь и, работая деревенским врачом, буду кочевать из деревни в деревню, я бы решил, что этот человек сумасшедший.
Мне не нужны лупа и очки, даже фотография не нужна, чтобы представить себе, как Генрих, худощавый молодой человек среднего роста, сходит с венского поезда на станции Северной железной дороги имени императора Фердинанда, от которой до Б. шесть километров, в руке у него потрепанный военный чемоданчик. Я вижу, как он подходит к багажному вагону, получает свой старый велосипед, потом, пока поезд набирает ход и исчезает в направлении Брюнна, он стоит, осматривается. Начальник станции, единственная, кроме него, живая душа на платформе, снова исчез за одной из дверей, кроме Генриха, никто не сошел с поезда, и не было никого, кто бы ждал другого поезда. Он оказался один, наедине со зданием, выкрашенным желтой краской, с шаткой деревянной скамейкой, на которой никто не сидел, с рельсами, разбегающимися на юг и на север, над рельсами колыхался знойный полуденный воздух и танцевали горячие солнечные лучи. Чахлые станционные деревца, их листва вяло свисала с ветвей, синий почтовый ящик. Он оказался один на один с бесконечной, разделенной на узкие и широкие полоски полей равниной, которая к востоку волнообразно поднималась и над которой, от горизонта до горизонта, было натянуто почти белое от жары небо, равнина с полями пшеницы и гречихи, картофеля и зеленой кукурузы, с несказанной печалью свекольных полей. Он стоял посреди местности, на которую никогда и никакой враг не покушался, потому что здесь не было ни водопадов, ни гор, ни реки, ни озера, ни пруда, не было даже ни одного самого крохотного лесочка. Он стоял здесь, со старым военным чемоданчиком, опираясь на старый велосипед, его глаза искали хоть какое-то утешение, какую-нибудь точку на горизонте: человека, зверя или какой-нибудь плуг, чтобы убедиться в том, что здесь тоже живут люди, но глаза ничего не находили, солнце палило, он чувствовал, как с неба на него накатывает волна зноя и отчаяния, затопляет его целиком и вздымается над ним.
Требуется не так много фантазии, чтобы представить себе его ощущения: больше всего Генриху захотелось прислонить свой велосипед в самом удобном месте — у вокзальной стены, сесть на шаткую деревянную скамейку и дождаться поезда, который идет из Брюнна в Вену, поезда, который рано или поздно должен прийти. Генрих наверняка подумал тогда, что лучше уж сесть в этот поезд и вернуться в Вену, и вообще не видеть города Б. Ему стоило большого усилия над собой, чтобы отказаться от бегства.
Когда я представляю себе Генриха в этот знойный, колышущийся от жары июньский день 1924 года, мне приходит на ум выражение крестный путь, крестный путь как то место, где вершится, сгущается и концентрируется судьба.
Генрих достиг той точки в своей жизни, когда он должен был принять решение. От него зависело, повернуть назад или пойти вперед. У него имелась возможность свернуть направо или налево, то есть решиться идти другим путем, пусть чисто теоретически, потому что практической возможности в общем-то не было. И не было никого, кто мог оказать влияние на его решения, кто взял бы ответственность на себя. Тогда, говорил отец, при виде бесконечных кукурузных, пшеничных и свекольных полей, среди раскаленного зноя июньского полдня, его раздирали ужасные сомнения. Что ему помогло в конце концов преодолеть эти сомнения? Сыграла свою роль вишневая аллея, которая вела от вокзала на восток, к холмам, однако прежде всего ему помогла мысль, что его ведь никто не заставляет навсегда оставаться в этой забытой Богом местности и что, если ситуация в Вене изменится, ему никто не помешает снова уехать.