(Эту вишневую аллею, как и другие аллеи плодовых деревьев, объясняю я Бернхарду, посадили для того, чтобы в снежные зимы обозначать дорогу.
Иногда мне кажется, что тот край, в котором мы жили тогда, со всеми деревнями и городами, с домами и людьми, живущими в этих домах, навсегда поглотил толстый слой снега.)
Генрих покатил по вишневой аллее, солнце палило с неба, у обочины светились васильки и пламенели цветы дикого мака. В зависимости от того, шла дорога в гору или под гору, менялось его настроение. Примерно на полпути ему повстречалась громыхающая деревенская телега, запряженная двумя быками. Медленно отмахиваясь хвостами от стаи мух, быки шагали по ухабистой дороге, колеса с железными ободами подскакивали на неровностях и острых краях камней, деревянные оглобли скрипели и постукивали — в общем, от всего сооружения шуму было немало. Крестьянин, который сонно покачивался на козлах и дремал, не обратил на молодого человека, который с ним поздоровался, ни малейшего внимания. Кроме этого крестьянина, Генрих больше никого не встретил — ни человека, ни скотины; ласточки летали так высоко, что он видел в побелевшем от зноя небе лишь крохотные точки, даже кошки попрятались куда-то по сараям или в кусты. Наконец между холмами показалась башня церкви города Б., и когда Генрих свернул на дорогу, которая вилась среди низких крестьянских домов и вела в город, за большими деревянными воротами во дворах залаяли собаки.
Вы соображаете, что делаете? — поинтересовался у него немного позже какой-то человек, у которого он спросил дорогу. Вы здесь не выдержите, здесь край света.
Четыре тысячи жителей, с учетом грудных младенцев, быки, коровы и свиньи, белоснежные гуси. По периметру квадратной городской площади дома горожан, ратуша, построенная в стиле неоготики, розовое здание сберегательной кассы, множество трактиров, филиал обувного дома «Батя»; похоже, больше этот город ничего предложить не мог.
Генрих, сворачивая на своем велосипеде на пустынную площадь, залитую послеполуденным зноем, оценил ситуацию в одно мгновение. Мэриш-Трюбау с пивоварней и княжеским замком показался ему мегаполисом по сравнению с этим сонным, затерянным среди холмов североморавским городишком. Вице-бургомистр приветливо принял меня и показал предназначенную мне квартиру в муниципальном доме. Это была великолепная квартира, просторная и с паркетным полом. Предполагалось, что расплачиваться за нее я буду службой в качестве городского врача. Квартира мне очень понравилась.
Генрих остался и в том же году открыл в Б. частную практику.
Он купил кухонную мебель и нанял экономку.
Я нанес визиты всем знатным гражданам города.
На торжественное открытие мемориала южных моравцев в Поллауских горах он не пошел, это было на Троицу 1925 года. Слишком много народу там собралось, суматоха, толчея, — я остался дома. Великолепный день.
Весной 1926 года он взял в жены Валерию, дочь виноградаря Йозефа. Священник Кирилл Ридль благословил их в церкви Св. Иакова в Брюнне.
После этого мы восемь дней провели в Вене. Летнего отпуска не было.
(Луизу он не забыл. Ее фотография в изящной рамке до конца Второй мировой войны, до изгнания из дома, стояла в серванте среди старых бокалов и прочих более или менее ценных предметов из металла или фарфора, среди сувениров и предметов, доставшихся по наследству, из которых отчетливей всего остался в моей памяти розовый стеклянный кубок с надписью В память о Лукачовице, кубок этот малышка Анни особенно любила рассматривать.)
Я смотрю на отца, как он сгорбившись, мелкими стариковским шажками ходит по своей квартире. Я вижу мать, от ее неописуемой красоты уже мало что осталось, я пытаюсь представить себе, как Генрих и Валерия, прекрасная пара, выходят из церкви Св. Иакова в Брюнне. Конечно, они никак не могли играть свадьбу в Б. и вряд ли поднимались по каменным ступенькам церквушки маленького городка, свадьба должна была быть на городской манер, Валерия в кремовом костюмчике из грубого шелка, стройные ноги в шелковых чулках и в туфлях с пряжками, ни длинного платья невесты, ни шлейфа. Я вижу, как они поднимаются в карету, запряженную двумя белыми в яблоках лошадьми. Внутри кареты все было обито белым шелком, и нанял ее тесть Генриха.
Анна, мать Валерии, нагружала полные корзины постельного, столового, нижнего белья и несла их через весь Брюнн, километр отделял родительский дом Валерии от муниципального дома, километр туда, километр обратно, туда и обратно, туда и обратно, — и когда молодые вернулись из Вены, шкафы были забиты белоснежной вышитой роскошью, и та большая, вышитая в несколько слоев льняная скатерть с прилагающимися к ней салфетками тоже оказалась там. Йозеф и Анна не экономили на приданом дочери; может быть, они влезли в долги, может быть, они продали часть своей земли, уже нет никого в живых, кто мог бы рассказать о том, на что покупалось белоснежное полотно, бельевые шкафы и кровати из светлого вишневого дерева. Перья для подушек Анна собрала сама, она неделю откармливала гусей, от которых были эти перья, дважды в день она сидела на деревянной табуретке, зажав гуся между коленей, левой рукой она держала клюв строптивой птицы открытым, а правой запихивала желтые зерна кукурузы в гусиную глотку, проталкивала зерна указательным пальцем дальше, поглаживала длинную шею гуся, чтобы зерно быстрее прошло. Когда гусь достигал нужного веса, Анна перерезала ему шею острым ножом, капельки крови попадали на перья, потом перья выщипывались, сушились, хранились в мешках, и наконец пух снимали со стержней. Щипка перьев — занятие для женщин длинными зимними вечерами, мы тоже, говорит мать, принимали в этом участие.