Снежинки, которые лежат на воротнике пальто, медленно тают, снежные хлопья, танцующие в желтом свете уличного фонаря, ледяные цветы на оконном стекле, в них можно выплавить смотровой глазок монеткой, разогретой на печи.
(Рассказывают, что в 1929 году железную дорогу на перегоне Лунденбург-Брановиц в районе Ауспица занесло снегом глубиной восемь метров.)
Я подношу лупу к глазам, контуры мысленных построений обретают объем, я окидываю взглядом карту, читаю знакомые названия, Аустерлиц и Кремзир, юная графиня Дубски прогуливается в парке замка Здиславиц, Якоб Юлиус Давид идет по равнине между Ольмюцем и Брюнном, подошвы еврея Киша прижимаются к рыхлой земле, он идет своим ежедневным путем в Костель или в Лунденбург, десять километров, двадцать километров, чтобы продать шкурку одного-единственного зайца, мальчик Кассиер знакомится в Грос-Павловице с невиданным детским миром, я пытаюсь собственными глазами увидеть золотую от вечернего солнца пыль за штакетником и при этой попытке замечаю, что совсем немногое отделяет меня от той местности, которая раньше была и моей тоже, что для меня возвращение в этот ландшафт, оживающий в моем воображении, еще возможно. Я вижу маленького Томаса Масарика, где-то в середине прошлого столетия, в одном из школьных классов в Ауспице, вижу, как он, поскрипывая мелком, пишет буквы на грифельной доске в деревянной раме, вижу, как малышка Анни играет на губной гармонике Kde domov muj, или Где мой дом, моя родина.
Родина — это то место, которое сформировало мое сознание, говорит мне один из школьных друзей, когда мы садимся с ним рядышком и пытаемся вспомнить о тех временах, о деревнях и маленьких городишках, в которых мы жили детьми и молодыми людьми, о ландшафтах, которые нас окружали, которые наложили на нас свой отпечаток, мы до сих пор говорим на том языке, мы не можем научиться новым диалектам, где бы мы после этого ни жили, где бы ни построили свои дома, где бы ни родили детей, где бы ни нашли вторую родину, — всюду нас узнают по тому языку. Несмотря на все это, мы знаем, что там, где в детстве был наш дом, мы уже стали чужими.
Фотографии, полученные разными путями от родственников, не дают усомниться в том, что малышка Анни действительно существовала. На одной из этих фотографий изображена Валерия в сборчатой блузе из натурального шелка, темные волосы тщательно расчесаны на пробор и спадают мягкими волнами, прикрывая левую сторону лица. Она нежно улыбается в объектив, а на руках держит младенца нескольких недель от роду, младенец завернут во все белое и запакован в обшитое кружевами одеяло в льняном пододеяльнике — это, конечно же, Анни, потому что второго ребенка у Валерии не было.
(В моих воспоминаниях возникает ящик стола, набитый всевозможными пестрыми лоскутками, а в самом низу кусочек шелка, тонкий, совсем прозрачный, весь в разноцветных узорах. Мягкая, податливая ткань холодила детскую щеку — и голос матери: это была моя любимая блузка, я ее часто носила.)
Другая картина — любительская фотография, дедушка и бабушка, Адальберт и Фридерика, сидящие на скамейке, за ними Валерия в пальто спортивного покроя. У Фридерики высокая прическа, на руках она держит маленькую Анни.
Это было в Гепперсдорфе, говорит отец, скорее всего, в мае двадцать девятого.
Май тысяча девятьсот двадцать девятого, младенцу около двух месяцев, у него круглая головка. Как у куклы, говорит мать, ты выглядела как кукла, маленькое личико мне незнакомо, я не узнаю себя в этом лице, но я была раньше этим ребенком, сомнения исключены.
(Записи Генриха, лето 1929 года.
Летом Валли жила с Анни в крестьянском доме в Гепперсдорфе. Ее мать тоже была с ними некоторое время. Поездка на поезде в Бреслау! Там — посещение выставки и зала столетия.
Пешее путешествие по местам, где жили наши праотцы, поднялся на Хохшар. Наверху отличное плъзенское пиво.
О расположении Гепперсдорфа: севернее находились деревни Хальбзайт, Штолленхау и Хайсдорф, восточнее — Грос-Уллерсдорф, к югу — Бемиш-Мэрцдорф и Браттерсдорф, а к западу — Никлес.)
Валерия, молодая, стройная, одета и пострижена по последней моде конца двадцатых годов, у нее на руках дочь, уже немного подросшая, она стоит на фоне беленой стены во дворе родительского дома. Валерия улыбается, ребенок тоже, я рассматриваю фотографию так же, как фотографии лишь мельком знакомых мне людей, нахожу черты своей состарившейся матери в лице молодой Валерии, но лицо ребенка кажется мне чужим.