Вот так в сентябре 1938 года Анни очутилась в Вене. Это было в конце месяца.
Первое впечатление: аллеи, улицы, окаймленные высокими зелеными деревьями.
Второе впечатление: узкая улочка, в которой все дома казались на одно лицо, там жили железнодорожники, это был окраинный район Вены Флоридсдорф.
Во Флоридсдорфе жила тетя София, кузина бабушки Анны, которая часто приезжала в гости в Б., она всегда носила причудливые шляпы, которые мастерила сама. У нее мы поселились в крохотной комнатушке, и нельзя сказать, чтобы тетя пришла от нашего появления в бурный восторг.
Очень маленькая кухня, огромное дерево, которое высилось над домом, затеняя и без того темные и мрачные комнаты, — вот что осталось в памяти. Запомнилось также мрачное лицо старой тетки, которая не любила детей.
Отдайте ее в гитлерюгенд, сказала тетка Генриху и Валерии, там хорошо кормят, и у них там много развлечений. Ей, правда, еще всего девять лет, но, я думаю, ее возьмут.
Третье впечатление: множество девочек, все старше Анни, сидят в какой-то спартанского вида комнате и учат песню. Более или менее выучив текст и мелодию песни, они выходили на улицы предместий. Анни пела в полный голос: Направо и налево, направо и налево бросает взгляды старик-обыватель. Песня подходила к ритму шагов, громкая, зажигательная песня. Мы идем только вперед. А что такое обыватель? — спросила Анни за ужином. Где ты это взяла? — спросила мать.
Анни спела песню.
Тетя засмеялась, а мать испуганно посмотрела на нее.
Вот тебе и результат, сказал Генрих Валерии, в такое время нельзя выпускать детей на улицу.
Глава 15
Я, Анна, поставила перед собой задачу записать все, как оно было, всю правду.
Что это такое, правда? То, что мы видим, чувствуем, пробуем на вкус, одним словом, осмысленно воспринимаем, то, что мы слышим ушами, ощупываем кончиками пальцев? То, что нам рассказывают другие, люди, которые кажутся нам надежными источниками информации, то, что написано в книгах, авторов которых мы считаем объективными? То, что было увидено, прочувствовано, услышано, ощупано другими, то, что они узнали от других, на кого тоже можно положиться?
Мои глаза — сложно устроенные аппараты, они показывают цвета, которые я называю словами, эти слова я переняла в детстве от других, а они тоже когда-то у кого-то их узнали. Трава зеленая, снег белый, если не грязный, небо иногда голубое, когда по нему не тянутся облака, когда оно не окрашено смогом большого индустриального центра. Если я порежу палец, красная кровь закапает из раны. Насколько зелена трава, насколько бел снег, насколько красна кровь, зависит, кроме всего прочего, и от моего типа восприятия. Я не в состоянии сравнить мой красный, мой голубой, мой зеленый, мой белый с красным, голубым, зеленым и белым, который видят другие. Здесь-то и начинаются самые простые расхождения. Можно ли сопоставить боль одного с болью другого, который воспринимает эту боль в такой же ситуации, радость одного с радостью другого, счастье одного со счастьем другого?
Привыкнув к скудости языка, мы всегда употребляем одни и те же незамысловатые слова, обозначая сложные процессы восприятия, вариантов которых не счесть. Возможно ли в принципе вывести истину из слов многих людей, провести опрос и найти самую важную, исключающую заблуждения середину, поможет ли попытка отфильтровать основополагающее общее из сотен тысяч ответов опрошенных, которым был поставлен вопрос на одну тему, найти наконец правду, которая хоть как-то касается всех участников опроса; и не провалится ли эта попытка из-за одной только бедности языка и отсутствия средств выражения для бесчисленных вариантов восприятия? Не произойдет ли ненужного обобщения истины только из-за того, что мы все привязаны к одному, данному заранее и ограниченному словарному запасу и зависим от него?
Если так рассуждать, имеет ли вообще хоть какой-то смысл анкета, такая, какую получила я, в которой главным вопросом было новое определение понятия родина, причем в максимально краткой форме?