Я не помню, говорит Валерия.
Генрих говорит, что он и понятия об этом не имел, он тогда очень рано вышел из дому, чтобы навестить больных в окрестных деревнях, ведь его больные в этот день чувствовали себя не лучше, чем в другие дни, рождались дети, старики лежали на смертном одре, происходили несчастные случаи, детали он, разумеется, не помнит, но определенно припоминает, что в одном из домов, куда он пришел по вызову к больному, кто-то сообщил ему, что случилось.
Я помню фразу началась война, говорит отец, он вспоминает о том, что эта фраза была произнесена в каком-то темном помещении, но возможно, что это помещение, какая-то комната, или кухня, или спальня больного, в которой он услышал эту фразу, в воспоминаниях осталась узкой и темной, как погреб. У меня такое чувство, что эту фразу мне сказали в каком-то погребе, говорит отец, но разве в обычную пятницу в то время, когда Генрих навещал своих больных, он мог зайти в какой-нибудь винный погреб, не говоря уже о прочих погребах? Много вероятнее, что сказанная ему фраза наполнила его таким ужасом, что помещение, в котором он ее услышал, в котором она долетела до его слуха, ударилась о его барабанные перепонки, вторглась в его сознание, от возникшего ужаса потемнело и что чувство тесноты и темноты нужно непосредственно связывать с этим ужасом. Генриха, который уже за несколько месяцев до этого пугающего события со страхом и внутренним беспокойством наблюдал за положением дел и их развитием, это известие о начале войны не могло застать врасплох, и все-таки, когда в действительности произошло то, чего он боялся, у него появилось чувство, будто рухнули стены того помещения, в котором он узнал страшную новость, будто комната, в которой он находился, вдруг сузилась, и ощущение тесноты и темноты объясняется скорее всего страшным испугом, несмотря на то что опасения были и раньше.
Началась война, сказал мужчина, имени которого отец уже не помнит, может быть, он сформулировал ужасное известие по-другому, содержание его от этого не изменилось бы.
Когда отец услышал эту фразу, в голове его пронеслось: это конец.
Конец чего? — спрашиваю я.
Конец всего, говорит отец.
Страх появился иначе, чем тогда, 28 июня 1914 года, но уж точно не стал от этого меньше.
Польша, сказал Гитлер в речи, которую он держал 1 сентября в зале заседаний берлинского рейхстага, развернула борьбу против свободного города Данцига. Она не была готова решить коридорный вопрос дешевым и справедливым для обеих сторон путем. И она не думала о том, чтобы выполнять свои обязательства по отношению к меньшинствам.
Гитлер говорил, что он в течение четырех месяцев терпеливо наблюдал за развитием ситуации, не переставая предупреждать. В последнее время эти предупреждения приобрели более острую форму. Он, несмотря ни на что, сделал еще одну, последнюю попытку. Хотя он, Гитлер, внутренне полностью убежден в том, что польскому правительству — может быть, вследствие его зависимости от своего грубого и дикого народа, — на самом-то деле это совершенно не кажется серьезным, он принял предложение английского правительства о переговорах.
После этого он просидел со своим правительством целых два дня в ожидании, когда правительство Польши решится послать уполномоченного посланника, и решится ли оно вообще. (Оглушительные крики неодобрения!)
Вчера (31 августа) польское правительство передало через своего посланника, что сейчас оно взвешивает возможность согласиться на английские предложения. И что оно даст об этом знать Англии.
Господа посланники! Если Германскому рейху и его главе можно говорить такие вещи и если Германский рейх и его глава станут это терпеть, то немецкой нации не останется ничего, кроме как уйти с политической сцены! (Бешеные рукоплескания!)
Мою любовь к миру и мое бесконечное терпение нельзя путать со слабостью!
Мы постановили: во-первых, решить вопрос относительно Данцига, во-вторых, решить вопрос коридора, в-третьих, позаботиться о том, чтобы в отношении Германии к Польше появилось изменение, которое должно обеспечивать мирное соседство обеих держав! (Рейхстаг ответил фюреру выражением непоколебимой решимости!)