Лишнее время в этот период затормаживало его, ломало привычный темп. Какой-то отлаженный в организме механизм точно заедало. И тогда Сергея Петровича не удовлетворял вдруг комплекс упражнений, мясо казалось недожаренным, а галстук — не в тон.
Не лучше бывало и когда он опаздывал: наскоро все у него получалось плохо — оказывался непробритым подбородок, а с таким подбородком он идти не мог, и потому намыливался еще раз, поминутно глядя на часы и думая уже о том, что чай стоило бы налить пораньше, остудить, — хотя, в общем-то, теплые чаи не признавал. В таких случаях, как нарочно, то рвался шнурок на ботинке, то отлетала пуговица…
Иногда после того, как Лена вставала, Сергею Петровичу удавалось уснуть снова — под легкое журчание воды на кухне и позвякивание посуды. А более всего убаюкивало его тихое Ленино пение. Это значило, что у нее все хорошо — и она, может быть, даже готовит какое-нибудь блюдо по одному из найденных в шкафах рецептов.
Их была тысяча — вырезок, выписок. Иногда, роясь в своих бумагах, Сергей Петрович находил ее «шифровки»: «с-х. — 100, пр. — 150, ук. эс. — 10, м. — 200», или что-нибудь в этом роде, и всякий раз боролся с искушением: выбросить — она наверняка уже давно и думать забыла о них.
Однако Лена так радовалась, когда он возвращал ей эти писульки:
— Боже мой! Это ведь пирог!.. А я везде копалась-копалась… Я сегодня же вам сделаю…
К слову сказать, бесконечные поиски были для Лены вроде хобби. Она подолгу и чаще всего безуспешно искала то какую-нибудь пуговицу, то нашивку к платью, то эти вот рецепты — выдергивала ящички шкафов, выворачивала весь гардероб, перетрясала журналы. Подступиться к ней в это время было нельзя.
— Ради бога, отстаньте!.. Для вас же стараюсь!..
Создавалось впечатление, что не найди она, к примеру, злосчастную пуговицу — не в чем будет всем выйти на улицу, а без рецепта — придется голодать, по крайней мере, неделю.
Но в том-то и дело, что потом, как правило, или не оказывалось под рукой «ук. эс. — 10» или «пр. — 150», или просто не выкраивалось время — и приготовление того же пирога откладывалось на неопределенные сроки.
И даже когда все было, ей почти никогда не удавалось завершить задуманное. Она аккуратно — непременно звездочками — нарезала морковку, выдерживала в молоке печенку, заливаясь слезами, «колясками» разделывала лук, жарила, парила, все, сколько надо, ни на секунду не отвлекаясь от плиты и уже воображая, как будут уплетать завтрак ребята, — и когда блюду оставалось домлеть каких-нибудь четверть часа на конфорке, вспоминала внезапно, что не отглажены рубашки сынов. Она спешила в спальню, включала утюг, перекладывала с гладильной доски на стулья ворох стираного белья, — которым собиралась заняться еще позавчера вечером, да, замотавшись, забыла, — и, выудив из вороха две рубашки, начинала гладить — и тогда из кухни доносился вдруг запах гари…
Сергей Петрович, бреясь в этот момент, с намыленным лицом выскакивал из ванной. Лена неслась на кухню с утюгом в руках:
— Ну чего лезешь? Перегородил дорогу!.. Перепортишь тут!..
Получалось, будто бы он — всему виною.
Сергей Петрович привык уже к этому — и потому не возражал. Он даже пытался успокоить ее:
— Ну и ничего. Все нормально. Рыбацкая уха, к примеру, с дымком — самая лучшая уха.
Никакие благодарности сынов, никакие знаки внимания к ней не значили для Лены столько, сколько молчаливое пожирание приготовленного. И ничего не бывало хуже, когда они лениво ковырялись за столом, вяло жевали, не доедали…
Она, сутулясь, сжавшись, стояла тогда у окна — точно ожидала заслуженных упреков. Но при Сергее Петровиче сыны не решались фыркать.
Однажды он, собираясь в командировку, слышал, как сыны ворчали:
— Дрянь, а не еда!.. Тебе бы, маман, пора научиться готовить!..
Он швырнул в портфель рубашку, которую брал с собой, стал, дергая, расстегивать ремень, — но Лена, приложив палец к губам: «Тсс!» — прихлопнула кухонную дверь. Она вполголоса что-то залепетала, объясняясь с ними.
— А ты не хватайся! — перебивали сыны. — Сделай одно — берись за другое… Размазня какая-то.
Когда они ушли, Сергей Петрович напустился на Лену:
— Пойми ты: они ведь тебя ни в грош не ставят! Нельзя же так!
Она виновато улыбалась, терлась лицом о лацканы его пиджака:
— Ну и пусть не ставят. Ничего страшного — они же мои сыны. Это естественно: все новое поднимается в борьбе со старым.