Владимир Александрович был, кажется, в кабине станка, один. Стекла кабины тускло отсвечивали — и главного плохо было видно, да и главный тоже, наверное, не видел их. Вадим потрясал кулаками, выгоняя его из кабины, пробовал подступиться к станку сам — за ворот вытащить главного наружу, — но станок дергался, крутился… Тогда Вадим остановил на вскрышной погрузке экскаватор — начал было объяснять машинисту, что и как, тот ничего не понимал, кивал на повернутые к нему задранные зады самосвалов, — потом, выбив у машиниста из рук контроллеры, сам повернул кабину, показал за навалом качающуюся, как в шторм, тяжелую, точно арматура космической ракеты, мачту. И тот только тут сообразил, что от него требуется.
Андреев с Путилиным, по команде Вадима, растянули от станка трос и захватили его за зуб ковша. Экскаватор, как и станок, тоже взвыл двигателями, попятился.
Станок стал потихоньку выползать: крутился на площадке, нагребал слева и справа от себя навалы. Над кабиной поднимался пар, словно станок сам, физически, выматывался и этой борьбе за жизнь.
Один раз только он еще скользнул к обрыву: задергалась вхолостую провисшая над пропастью гусеница, в кабине метнулось белое лицо Владимира Александровича.
— Прыгай! — крикнул Вадим.
Но главный сумел резко развернуть станок — и тот пошел задним ходом…
Когда вой двигателей оборвался, на лестничке машинного отделения возник Владимир Александрович. Он был взъерошенный — даже усы торчали как-то непривычно, волосок от волоска врозь, иглами, — в одной рубашке, мокрой то ли от дождя, то ли от пота — и все же по обыкновению, хоть и пытаясь скрыть это, покусывая губы, потирая усы, улыбался: ну, допустил, мол, оплошность, но спас все и спасся!
— Очень круто и скользко, — подчеркнуто бодро спрыгнул он с гусеницы к Вадиму. — Раскисло все, как назло…
Вены на руках главного вздулись, и руки, с двумя свежими сочащимися ссадинами, — подрагивали.
— Гнать бы тебя к чертовой матери! — стараясь не видеть его рук, не сочувствовать, выругался Вадим. — Тяп-ляп, значит, решил, без демонтажа?!
— Но ведь сроки, Вадим Николаевич… — виновато потупился главный и, неуклюже потоптавшись, поковыряв носком сапога землю, опять же привычно, прикладывая руку к груди, поспешил заверить: — Сейчас же начнем разборку… честное слово… Все будет в порядке…
Вадим ничего не ответил главному — и полез в машину…
Ему не хуже Владимира Александровича было понятно, что с демонтажем станок к завтрашнему дню до карьера Прямкова теперь уж не доберется.
«Ну и что же тогда? Сворачивать себе шеи? Грохаться с уступа?!»
Он точно пытался дорогой убедить себя, что положение безвыходное, что возобновлению работ у Прямкова мешают обстоятельства, не зависящие от них, — и все же никак не хотел с этим смириться. Да и хорошо знал свою натуру: она ни на миг не даст ему успокоиться, пока он что-нибудь не придумает, не найдет. Завтра сам с киркой пойдет добывать камень, но завод не остановит.
«Иначе, какой же я, к черту, руководитель!.. Еще и Мишке себя противопоставляю!..»
Смутно, невнятно — и все же возмущая Вадима — возникала в душе и надежда на главного: тот, тоже обязательный и исполнительный, скорее умрет до завтрашнего дня, чем не исполнит приказ…
«Дернуло же его сегодня исповедоваться! — подумал Вадим вдруг о главном. — Делал бы уж, коли так, молчком, свою шестерню… И не было бы такой безнадежности сейчас…»
Его поразила эта четкая внезапная мысль: выходило, что он, как бы не осознавая, действительно держал главного за козла отпущения.
«Хорош, праведник! — заскрипел он всеми пружинами сиденья. — Нашел кем прикрываться — мальчишкой!.. Тогда бы уж лучше Мишку взял — валил бы все на него привычно…»
Галина собиралась уходить из дома, когда он приехал на обед: была уже в плаще, в водоотталкивающей, черной, траурной, косынке. Да и сам вид ее был траурный — она не улыбнулась ему, мрачно пошелестела, перекрывая голову, косынкой.
— Дозвонился до Михаила?
— Нет, — помолчав, решив особенно не распространяться и не оправдываться, ответил он.
— Смотри, — явно заготовленно произнесла Галина. — Когда ты тоже загремишь и никто не протянет тебе руку…
— Хватит! — остановил он ее, сбрасывая с себя на пол стоявшую колом промокшую куртку: Галина, сама того не ведая, задевала слишком уж больные места. — Хватит! — повторил он как можно спокойнее. — Если я загремлю, значит, я того заслужил, и не надо мне руки. Слишком уж часто у нас вытаскивают таких.
— Да ты просто мстишь Михаилу Андреевичу! — сказала Галина.