— Я?! За что?
— За все! — Галина снова пошелестела, затягивая туже свою косынку. — Ты сам рассказывал: сам знаешь о вашем споре.
— О каком споре? — не понял сразу он. — И при чем здесь спор?
Но Галина не стала дослушивать его: скорготнула ключом в замочной скважине, отпирая дверь, — и вышла.
Спор тот был давно. Да и не спор вовсе: просто, по случаю, обменялись взглядами на жизнь, и Вадима тогда заела уверенность Мишки, та категоричность, с которой тот говорил об их будущем.
Гуляли свадьбу, первую на курсе, причем жених и невеста, оба, учились с ними, в одной группе: ездили летом вместе на практику, куда-то далеко, на Дальний Восток (уже потом перемывалось, что будто бы Валентина сама попросилась туда из-за Эдьки) — и она вернулась в институт беременной.
Впрочем, об этом никто и не догадывался, да и Эдька на занятиях общался с Валентиной по-прежнему— точнее, не общался никак. Она была замкнутой, вяловатой, с нескладной фигурой — и ни одна душа не могла предположить, что они сойдутся. Эдька, красавец, среднего роста крепыш, таскался со многими девчонками и уже после практики, когда ездили на картошку в колхоз, ночевал у деревенской вдовы — и Валентина это видела, знала — и хоть бы что. И вдруг весть: свадьба!
Носился слух, что Валентина хотела пойти в комитет комсомола: Надюша, подруга ее задушевная, подговаривала — и это-то перед самым окончанием института!
Тогда в комитетах к таким делам относились однозначно: человеку с подобным моральным обликом — нечистому, нечестному, похотливому — ни в комсомоле, ни в институте было не место. И не было в семье угрозы сильнее, чем пойти с жалобой на жену — мужа в комитет или партком.
Эдька струсил.
— Ну и дурак! — заявил Мишка в разговоре с Вадимом. — Никуда бы она не пошла, точно. Не та натура.
Но Вадим, хотя и жалел Эдьку, считал, что тот поступал правильно, порядочно.
— Мы уже в таком возрасте, — говорил он, — когда должны давать отчет своим поступкам.
— Переспать-то — это поступок? — хохотал Мишка.
— Ну поступок — не поступок… Но здесь уже второй человек задействован.
— Может, и второй, и третий, и двадцатый — жизнь большая. Такова уж наша доля мужская, программа наша, нам не подвластная, — производить детей. И что же — на всех жениться?
— А если будет ребенок?
— Ребенок — это уж как она захочет. А она вот, как видишь, захотела — и захотела больше с тем, чтобы зажать Эдьку. И все это видят, и все молчат…
В общем, на свадьбу собирались, как на похороны.
Да и сняли под торжество захудаленькую столовую на окраине города. Вадим сейчас даже представить не мог, где та столовая находилась: перебирались по голому льду через какую-то речушку — Ушуйку, что ли, — шарахались в потемках от захлебывающегося лая псов за заборами — и в самой столовой был полумрак, холодно.
Готовились к свадьбе спешно, наскоро, через день после экзаменов, потому что еще через дня два все разъезжались на преддипломную практику. Подавали котлеты, еще что-то, но больше всего было винегрета. Именно с той свадьбы Вадим возненавидел винегрет на всю жизнь — так как перепил.
Жених и невеста приехали, наверное, загодя, — а может, проникли в столовую со служебного хода, как артисты, — и пробыли в кабинете директора, пока в большом зале собирали стол. Они вышли, когда все уже распределились по местам, — неловкие, будто бы исполняющие какую-то плохо разученную роль, и все оглядывались на Вовку Мещерякова, дружку, который, кажется, этот ритуал знал. Валентина была под фатой, вся в буроватых пятнах, бледная и строгая, а Эдька же пытался улыбаться, но улыбка получалась натянутой, вымученной. Вовка Мещеряков что-то говорил, преподнес от группы подарок, потом гаркнул: — Горько!
«Горько!» кричали через каждые пять-десять минут. Но, к сожалению, целовались молодые как-то вяло, едва прикасаясь к губам друг друга — незавидно, точно при последнем целовании.
Рядом с Вадимом за столом сидела девушка, Валентинина землячка, очень красивая, застенчивая. Звали ее Лилей. Вадим ухаживал за ней в застолье и, наверное, из-за нее перебрал: мужчина, как-никак, не пропускал ни одного тоста и пил водку, стараясь не морщиться. Он танцевал с Лилей, почти не ощущая ее в руках, худенькую, легкую. Лиля в танце взглядывала на него — и всякий раз вспыхивала, опускала глаза. Вадим от этих взглядов казался себе неотразимым, мужественным.
— Пойдем покурим! — усадив Лилю, небрежно позвал он Мишку.
Мишка сидел напротив них, суетливо зашарил по карманам (Вадим не курил, и у него папирос не водилось), поднялся.