Экспедитор оказался дошлым мужиком, не впервые, должно быть, имел дело с такими хлюпиками, предупредил:
— Завтра чтоб были к восьми. Иначе отдам вагон другим — а вам в таком разе ни копейки…
Они на другой день проснулись лишь часов в одиннадцать: тело ломило, как побитое, ноги ныли, скрипели, точно несмазанные, руки, ладони опухли — и решили, что от заработка надо отказываться.
Мишка, правда, все же поднялся, ездил на товарную станцию — вернулся оттуда часа через три, довольный: хоть и с подбитым глазом, но с пятнадцатью, кровными, рублями.
Они плотно пообедали на эти деньги — и их снова сморило: придя из столовой домой, они завалились в постель — и продрыхли до утра, до экзамена.
На экзамен все шли с учебниками, спокойно, уверенно — кроме разве что Вадима. Он впервые в жизни, не подготовившись, намеревался сдавать, а списывать, как Мишка, не умел — и потому чувствовал себя гадко.
Мишка сдирал, практически, на всех экзаменах, сдирал смело, не прячась: садился всегда на первую парту, перед преподавателем, спокойно рылся в шпаргалках, спокойно уточнял вопросы, обращаясь к преподавателю — это было его методом, демонстрацией лояльности, что ли, — вообще, вел себя просто, естественно и, кажется, ни разу не попался.
Вадим же сел на последнюю парту, положил учебник на колени — краснел, бледнел, дергался, таращился на пе-на-ве — пока учебник не грохнулся на пол.
Пе-на-ве уставился на него.
— Вы что, списывали? — пораженно раскрыл тот беззубый рот.
Вадим молчал. Такого позора он еще никогда не переживал.
— Возьмите другой билет — и садитесь вот здесь, готовьтесь, — распорядился пе-на-ве.
Вадим потом, сев к столу преподавателя, что-то все же рассказывал — и пе-на-ве хотел поставить ему «уд», но он не согласился — у него в зачетке еще никогда «удов» не было.
— Нет, — сказал он. — Я лучше приду в любой день сессии, какой вы назовете, и пересдам.
Пе-на-ве полистал его зачетку, жалостливо поцокал, потрогал Вадима за рукав — и исправил в ведомости «уд» на «хор».
— Ну а если уж хотите пересдать… — обнажил он в иронической улыбке два прокуренных зуба, — милости просим… Я буду только рад.
Пе-на-ве, действительно, и думать о нем забыл, на кафедре его не оказалось, был уже в отпуске, а дома очень удивился приходу Вадима и долго не мог понять, чего тот добивается.
Вначале встретила Вадима старушка, жена пе-на-ве, добрая, улыбчивая, предупредительная. Она, казалось, была очень рада случайному гостю: Вадим объяснял ей, кто он и зачем, а она, еще мало понимая его, пригласила войти, раздеться, и, пока он разувался, держала наготове тапочки в руках и все приговаривала:
— Озябли небось?.. Ведь какая нынче зима, а?.. Сейчас выпьем чайку, согреетесь…
Пе-на-ве вышел в прихожую в пижаме, серо-голубой, под цвет его блеклых глаз, недоуменно, полуоткрыв рот, посмотрел на Вадима. Вадим, к ужасу своему, вдруг подумал, что не знает его имени. Выручила жена пе-на-ве:
— Это, Николай Андреевич, — сказала она, — к тебе такой приятный молодой человек…
Вадим растерянно бормотал что-то — про экзамен, пересдачу. Старушка поняла его раньше, чем сам пе-на-ве.
— Это надо же, Коля: такой морозище на улице, а ты вынуждаешь людей…
Она осуждающе качала головой.
Пе-на-ве вдруг звучно хлопнул себя ладонью по лбу, вспомнил:
— Ну да, ну да… Как же, как же… Но я не ожидал… Ей-богу, не ожидал…
Он, пахнувший табаком и какими-то хорошими духами, порывисто обхватил Вадима за плечи, радушно сощурился, заслезился.
— И знаете, — сказал пе-на-ве, — я так рад, что не ошибся в вас… чрезвычайно рад!.. Надо же: есть ведь уже и балл в зачетке… а вы вот так…
Эта его фраза почему-то тогда больше всего поразила Вадима, показалась ему наивысшей похвалой. Потом, на всю жизнь, она стала как бы мерой, оценкой всех его поступков…
Никакого экзамена пе-на-ве, конечно же, принимать не стал, спросил только, покосившись на жену:
— Подготовились?.. Ну и отлично. А сейчас, пожалуйста, за стол… отогревайтесь…
Вадим отказывался, но старушка, маленькая, круглая, проворная, пробежала на кухню и вернулась оттуда с румяным, пышущим жаром, пирогом на противне. Старушка вся светилась: