— Я как чувствовала гостя!.. И так он мне удался!..
От пирога шли ошеломляющие запахи — и Вадим не устоял.
Пе-на-ве переоделся — надел брюки, белую рубашку-косоворотку — сидел чинный, благостный, с прилизанными висками. Пирог он ел ложечкой, осторожно выгребая изнутри начинку — печенку с рисом и луком — и, явно винясь в этом, поглядывал на Вадима. Вадим же проглотил свои полпирога чудовищным мигом, инстинктивно потянулся еще за куском, но смирил себя, категорически отверг предложенный ему старушкой ломоть.
— Я уже во! — совсем как пе-на-ве показал он рукой у горла.
Хозяйничала за столом жена: разрезала пирог, наливала чай — и все говорила и говорила: расспрашивала Вадима, откуда он, кто его родители, рассказывала о себе, показывала, пододвинув к нему стул, семейный альбом. В альбоме попадались фотографии единственного их сына — голопузого еще, мальчишкой-школьником, в солдатской форме, — который погиб в войну.
— Вовочка, — называла его старушка, разглаживая каждую карточку пальцами.
Глаза ее наполнялись слезами, голос дрожал, Вадим ожидал, что она вот-вот разрыдается, невольно прислонялся к ее плечу, — но старушка, помедлив, перелистывала страницу — там оказывалась какая-нибудь коллективная фотография — и уже бодро говорила:
— А это мы на отдыхе… В Крыму… Это вот я… узнаете? А это, конечно же, Николай Андреевич…
Пе-на-ве молчал — и только кивал, соглашаясь с женой, и улыбался Вадиму.
Вадиму было неловко: он свалился как снег на голову — и все ждал паузу, предлог, чтобы подняться, поблагодарить и уйти, но старушка не отпускала его: показывала ящички с минералами — любительскую коллекцию Николая Андреевича, — водила вдоль стоящих у стен шкафов, заставленных книгами. Книги, увязанные стопкой, кое-где стояли на ковре.
— Это забота Николай Андреевича, — пояснила старушка, похлопывая по стопкам. — Разобрать, расставить их… А тут ведь была сессия… — уважительно хмурилась она.
От шкафов, темных, массивных, от ветхих переплетов многих книг, даже от этого красного, с редкими проплешинами, ковра веяло стариной, уютом, интеллигентностью…
Потом старушка попросила пе-на-ве сыграть что-нибудь на балалайке. Тот смутился, замахал руками. Но старушка сказала:
— Такой обаятельный молодой человек… Уважь, пожалуйста…
Пе-на-ве, оказалось, неплохо играл. Тут он был прежний, лекционный: самозабвенно ссутулился над балалайкой, зажмурился, выставил набок язык — и наяривал Венявского, Андреева, «Полноте вам, ребята…»
Вадиму было хорошо у старичков. И если еще дорогой к старинному, профессорскому, как называли его, дому, деревянному, с прекрасной резьбой на карнизах и окнах, он, волнуясь, как всегда, перед экзаменом, лихорадочно перебирал в памяти трудные вопросы, все же временами вспоминал о Лиле — о том, как за столом она разговаривала, полуобернувшись к нему, как смотрела на него в танце, — то за все время у старичков он ни разу не подумал о ней.
И только уже дома — когда Мишки все не было и не было — стал томиться. Ему рисовались жуткие картины: Мишка, взяв под руку, провожает Лилю, болтает что-нибудь, может быть, даже нахрапом целует у подъезда университетского общежития. Вадим то ложился, чтобы переждать время, то, не выдерживая, вставал, ходил.
Оба Васьки, товарищи по комнате, из одной деревни, еще утром уехали к родителям — деревня была недалеко от города, выкраивалось по два-три дня на сытую жизнь под отчей кровлей — койки их, обе вдоль одной стены, стояли голые, с провисшими металлическими сетками, на полу валялись обрывки бумаг, окурки. Все это только усиливало чувство брошенности, одиночества.
На одном гвозде висел радиоприемник: он был записан на Ваське — главном, на старосте, и его, наверное, хотели сдать.
Вадим покрутил громкость — но приемник молчал, было поздно…
Несколько раз Вадим порывался поехать в столовую, надевал даже пальто, убеждал себя плюнуть на собственный зарок — никто же о нем не знал, но, потоптавшись одетый у порога, раздевался снова: сам-то он ведь о зароке помнил!
Потом появилась мысль, что Лиля, может, сегодня в столовую и не приходила и что он, может, только зря переживает, мучается. От этой мысли стало легче, хотя и думалось, что если Лиля не приходила, значит, не была влюблена в него — ведь откуда ей знать, что у него пересдача?..
Вадим все же лег в постель — глупо было ждать Мишку в одежде: тот сразу бы догадался о его состоянии. Но уснуть так и не смог…