Порой Лена приходила в спальню, когда он еще не спал, и, захлебываясь, полушепотом, начинала рассказывать о сынах. Она знала о них гораздо больше, чем он, — характеры, привычки, вкусы. Сергей Петрович хоть и говорил: «Спи, спи, поздно уже…» — но слушал с удовольствием. А однажды вдруг поймал себя на том, что сказал Лене:
— А ты ему посоветуй… — и сам ужаснулся этому: посоветуй, мол, его родному сыну!
Лена, кажется, поняла его — слишком уж торопливо стала отвечать она что-то — и он после этого не смог уснуть до самого утра…
Погреб
Николаев решил написать рассказ о том, что доподлинно было с ним летом этого года: как ездил с сынами в гости, в Москву, к сестре тещи, и как та не встретила их, и вообще, не пожелала с ними знаться.
Он хотел начать с того, что собирался сперва поехать просто так, независимо: заказать загодя гостиницу и с недельку-две поводить сынов по Москве — по эскалаторам, музеям, церквам. Но вмешалась теща, обиделась:
— У меня там родная сестра… Сто лет не виделись — пусть хоть внуков поглядит…
Теща пустилась в воспоминания: как нянчила эту сестру в голодные годы, как батрачила, чтобы та училась.
— Да она вас там на руках носить будет…
Но так начинать рассказ, наверное, было нельзя: теща своими речами, в сущности, уже давала понять, что все получится совсем не так. Николаев, перечеркнув страницу, скомкав и выбросив ее под ноги, закурил и, подыскивая первую, попружинистей, фразу, вышел на лоджию.
Дом, в котором жил он, был большой, как китайская стена, находился на самой окраине — дальше, далеко, вплоть до густого ряда тополей у кольцевой дороги, тянулись дачки-времянки. Вид с лоджии, несуетностью своей, ровной беспредельностью, что ли, настраивал обычно Николаева на спокойный лад, умиротворял.
Почти от стены дома до заборов дачек летом густо разрастался бурьян, в нем вечерами мальчишки играли в войну. Оттуда то и дело слышалось:
— Ту-ту-ту, Вася!.. Руки вверх, Гена!..
Сейчас был еще день, и по бурьяну зачем-то топтались три мужика — пригибали его, выдирали с корнями. Николаев даже некоторое время заинтересованно последил за ними, но потом взял себя в руки и вернулся к столу…
Фраза пришла сама собой: «Прошлым летом ездил я со своими сынами в Москву…» — ясная, без претензий, доверительная по интонации. После нее можно было бы и объяснить, почему он поехал, и как ехал, и можно было бы писать про сынов: что они близнецы, что им по четырнадцать лет и что они ничего, кроме своей Сибири, еще не видели…
Когда им было года по четыре, Николаев брал палатку и жил с ними месяц за городом, в сосновом бору, на берегу реки. О тех днях сыны вспоминали до сих пор. Это тогда они спрашивали:
— А теперь если идти, идти через лес, то уже все, немцы будут?
Про немцев им рассказывал дед: он был без ноги, с костылями, в шкатулке хранились боевые награды, которые дед почти никогда не надевал и которыми внуки раньше часто играли.
Деда внуки любили, хотя он был молчаливый и словно безразличный к ним: забирались порой ему на шею, кудлатили, били пятками в бока, как наездники, — особенно если дед сидел перед телевизором — а тот будто не замечал их: не прогонял, но и не ласкал. Мишка как-то на рыбалке свалился с обрыва в воду — вытаращил глаза, забарахтался. Дед даже удочку не выпустил из рук. Только и сказал, когда Мишка выкарабкался:
— Одежду-то выжми… Не стой пнем!..
Молчаливой и тоже вроде бы безразличной к ним была и деревенская тетя Галя, к которой они ездили на летние каникулы и у которой им очень нравилось. Там можно было гулять вечерами сколько хочешь, можно было, схватив утром со стола кусок хлеба, не есть целый день — и никто не ругался, а когда Максим напросился возить на коне копны — так и возил их до конца покоса; тетя Галя занялась окучиванием картошки, а его уже ни гнет ни ларя поднимали, точно это теперь само собой разумелось…
Но тетя Галя жила в Сибири, в Хмелевке…
Года два назад Николаев дикарем ездил по Золотому кольцу и вывез странные впечатления: он словно ощутил себя сиротой. То, что заучил он по учебнику истории в школе, — как нечто абстрактное, навеки ушедшее, не имеющее никаких живых следов и связей, — здесь воспринималось почти как семейное предание.
…Вот тот самый холм, где встретили суздальцы орду хана Батыя. А было их, суздальцев, «от мала до велика», едва сотен пять. И холм сейчас как холм, — невысокий, зеленый, точно ничего тут и не происходило — но с него хорошо виделись сверкающие купола древнего белого города, за который они полегли тут…