Ехать на шахту Галина наотрез отказалась — и они разошлись. Там, где-то на севере, муж ее и спился окончательно.
— Тряпка, — с вечным, непроходящим раздражением отзывалась о нем Галина.
Она не любила говорить о своем первом муже. У нее сохранилась фотография Авдеева — такая у того была фамилия: лобастый, с большими задумчивыми глазами и полувиноватой улыбкой парень.
— Таким он и был всю жизнь, — сказала как-то раз Галина. — Он словно боялся жить среди людей — всем уступал, сторонился, ни во что не ввязывался. Муж должен быть как тигр — с хваткой.
Вадим тоже таким не был — с хваткой, — и он всю жизнь с Галиной мучился от этой своей неполноценности.
Познакомились они на Первое мая, у Мишки, — еще в старом, карьеровском доме, после потопа. На стенах дома, на мебели, кругом, видны были сырые, как плесень, несмываемые, следы от воды — несмотря на то, что Мишка уже и обдирал штукатурку, затирал, забеливал стены, покрывал лаком шифоньер, тумбочки, ножки столов. Об этом Мишка в те дни только и говорил на работе.
— Понимаешь, — прыгая по булыгам, догонял он Вадима где-нибудь в карьере, точно со срочным, оперативным, заданием, — соскоблил шкуркой только то, что закисало, — а оно выделяется. Стол — как будто на него носки надели. Как думаешь, сровняется цвет или нет?
— Черт его знает, — пожимал плечами Вадим. — Спроси кого-нибудь из стариков…
— Никандров пугает: крась не крась, плесень все равно теперь вылезет, а? Как думаешь?
— Вылезет, — наобум говорил Вадим.
Он знал, что если Мишку как-то не успокоить, не утвердить в каком-то мнении, тот замотается сам и замотает всех.
Шифоньер стоил денег, первых заработанных и потому особенно дорогих, и Мишка, не отступаясь, возился с ним все вечера и воскресенья — спасал.
— Не обращайте внимания на следы, на погром, — скороговоркой, краснея, извинялся Мишка перед каждым, кто пришел к нему Первого мая. — Завяз, не успеваю…
Компания была почти студенческая: сошлись все молодые специалисты — врачи, учителя, инженеры — их насчитывалось тогда в Бродске мало, человек восемь или десять. Женатым, с квартирой, оказался только Мишка — на него и свалились.
Мишка расстарался: раздобыл где-то неподмоченную, из погреба, капусту, огурцы, два ведра картошки. Готовили на стол наскоро — лишь бы соблюсти что-то как бы ритуальное, праздничное: накромсали крупными ломтями колбасу, сыр, наставили разнокалиберных стаканов, кружек.
Было тесно, шумно. Хохотали от всякой ерунды.
— Который час? — спрашивал, например, кто-нибудь.
— Не знаем, — отвечали ему. — Часы дома, на пианино, забыли…
Ни дома, ни пианино ни у кого не было — и это страшно всех веселило.
Валька Матвеев гремел на гитаре: «Али-Баба, смотри, какая женщина!..» Он широко открывал редкозубый рот, страстно зажмуривался, дрыгал ногами в дырявых носках: на улице днем все раскисло, у порога, по-казарменному, стояли парами заляпанные грязью сапоги.
Валька тогда грозился сломать строительство канатки для цемзавода, набрасывал проект пульпопровода: не нужно было бы сносить часть поселка, громоздить на скальных выступах опоры, все менялось, убыстрялось. На Вальку во все глаза смотрела Тася, учительница.
— А я буду биться за музей, да, да, — горячилась она, будто с ней кто-то спорил. — Чтоб дети знали то место, где живут, любили его. История в большей степени, чем насущное, роднит нас с нашей землей!
Это было упоительно, необычно:
— Мы — мозговой центр, и как мы решим, так и будет!
К слову сказать, на Вальку вскоре прицыкнуло заводское начальство: «Кто ты такой? Самый умный, что ли? Умнее целого проектного института?.. Да у нас уже опоры заказаны, и трос в бухтах на станцию прибыл, понял?!» — и Валька тихо и мирно отслужил свои три года, а потом укатил в Москву, быстро защитился, осел там и сейчас, по слухам, был уже доктором. А Тася после его отъезда как-то внезапно вышла замуж за экскаваторщика с известкового завода — на деньги польстилась, что ли, — замкнулась в доме, отдалилась от них, от всяких общественных дел.