В сущности, один только Мишка остался потом верен этому осознанию: перевернуть тут, как хочу, двинуть все по-своему…
Мишка все-таки был крепкий хозяин: он не мог, чтобы застолье оказалось без горячего, поставил на печку огромный чугун с водой, набросал в него кусками мясо.
— Пусть варится. Пока мы то да се — оно и готово.
А Вадима с Галиной, двоих, — наверное, умышленно — Мишка увел на кухню чистить картошку.
Галина сразу стала обращаться к Вадиму на «ты» — выработалась, должно быть, служебная привычка.
— Давай так, — командовала она. — Неси сюда из комнаты две табуретки… сюда, сюда… в центр. Клади их набок… набок! Набок!
— Зачем?
— Клади. Так удобнее будет чистить.
Вадим не представлял пока, удобнее это будет или нет, но Галина говорила уверенно, убежденно — и он подчинялся.
Она поставила на пол тазы, налила в них воду — как-то разом, без суеты, и точно отмеренно: нагнула ведро, плеснула — и ровно столько, сколько надо. Трык-трык! — выдвинула и задвинула она ящичек стола, доставая ножи.
Потом Галина попросила его завязать на ней фартук. Она повернулась к Вадиму спиной, зачем-то приподняла руки, отчего внятно обозначилась под платьем ее фигура, — и он, из-за ее спины поймав тесемки, невольно прикасаясь к Галине и остро ощущая эти прикосновения, осторожно, слабым бантом, закрепил их сзади. Галина, внезапно опустив руки, обернулась — и застала его врасплох: он все еще был под действием прикосновений к ней и никак не сумел скрыть этого. Галина ничего не сказала, только непонятно улыбнулась — и он, будто уличенный в чем-то нехорошем, с того самого момента потерял уверенность в себе.
Вадим, правда, пытался после сбросить скованность— рассказывал, как готовил в студенчестве, в коммуне, лапшу, а она у него получалась слипшимся комом, точно земной шар, погорячее и пожиже с поверхности и холодным и твердым внутри, как варил мясо с картошкой, а картошка все нависала и нависала крахмальными наростами на крышке, пока ее совсем не стало в кастрюле, и его чуть не выгнали из коммуны, как лодыря, — но рассказывал нудно, пыжась.
Галина, выслушав ту или иную историю, для приличия, что ли, хмыкнув, отдавала очередное распоряжение:
— Возьми вон ту посудину… вон ту, вон ту!.. поставь ее на печку… конечно же, с водой!.. до половины воды… нагни-ка!.. ниже! ниже!
Вадим повиновался.
— Молодец! — хвалила Галина. — Все правильно. Садись.
Нож у него, под взглядом Галины, падал, кожура срезалась толсто, картошка оказывалась грязной, залапанной.
Но все окончательно испортил Мишкин приход на кухню.
— У, да вы тут не разлей вода! — хотел, должно быть, поощрить их Мишка, юрко лавируя между столом, тазами, печкой. — Ишь как устроились!
Они сидели в полутьме, в слабых всполохах печного огня, склонившись над общим ведром, куда спадали очистки, и действительно на первый взгляд выглядели тесной компанией.
— Еще бы! — попытался показаться свободным Вадим. — Она вот уже руководит мной, как мужем, и даже зовет на «ты».
Он почему-то думал, что это прозвучит развеселой шуткой, но Галина неожиданно посуровела, сжала челюсти так, что вздулись, стали заметными желваки.
— Ну ты, брат, даешь, — осуждающе сказал Мишка и, покрутив пальцем у виска, потянулся к висячему шкафу, почти у них над головами, сгребая с него, к груди, тарелочки, вилки.
Вадим забормотал извинения, объясняя Галине, что, наоборот, надеялся рассмешить, наконец, ее, что ему очень хорошо с ней — однако она отходила трудно. И он на весь вечер словно задался целью убедить Галину, доказать ей, что говорит искренне: сел рядом за столом, снова что-то рассказывал, предупредительно суетился, опрокидывая стаканы, стараясь подложить ей на тарелку то грибы, то колбасу, то селедку.
— Благодарю вас, — коротко кивала она.
Она теперь очень уж заметно для всех, одного его из компании, называла на «вы».
— Ты что такой убитый сегодня, а? — спрашивала его, пригласив на танец, Лиля. — Что-нибудь стряслось, да?
— Ничего, все нормально, — силился улыбнуться он.
Лиля в Бродске постоянно опекала Вадима, жалела — вероятно, оттого, что не стала его женой.
Однажды, еще с полгода назад, Вадим остался у них ночевать, и Лиля постелила ему в большой комнате, на диване, а когда он лег, погасил свет, она, в легком халатике, пришла к нему снова, принесла еще одно одеяло: укрыла, низко наклоняясь, касаясь его лица распущенными волосами, и, по-матерински поцеловав в лоб, пожелав доброй ночи, вдруг с каким-то отчаянием сказала: