— Боже мои… у меня просто сердце разрывается, когда я вижу тебя, одинокого…
С тех пор он у них больше не ночевал и старался не оставаться с Лилей наедине, хотя, как ни отгонял мысли о ней, это ему плохо удавалось.
И странно, сегодня, танцуя с Лилей, он не чувствовал прежнего трепета, просто хотелось склониться к ней, прижаться щекой к ее щеке и доверчиво, как старому другу, самому близкому человеку, поведать, какая беда с ним приключилась.
Он пошел провожать Галину домой. Она шагала впереди, в плаще, опустив непокрытую голову, и словно что-то пыталась решить для себя. Возле дома Никандровых через канаву была проложена доска.
Галина остановилась, обернулась и, молча подав Вадиму руку, повела его на другую сторону. Это получилось как прощение. Вадим, на миг задохнувшись, так стиснул ее пальцы, что она тихо ойкнула.
Ночь была светлая, хорошая, хотя еще держался легкий морозец и земля, чуть затвердев, мягко проминалась под ногами. Сквозь заводские запахи внезапно и сильно пробивался порой запах молодой зелени — и Вадим сам замечал, как жадно и страстно раздувались у него ноздри на эти пронзительные струи и как лихорадочно начинала пульсировать в висках кровь.
Жила Галина недалеко, у насыпной дороги, занимала полдома. По дороге, раскачиваясь огнями, проходили то в карьер, то к дробилке машины: печи не останавливались даже в праздник. Галина уже тогда работала старшим диспетчером. Машины гудели у нее под окнами — и только под этот гул, как говорила Галина, она могла спать спокойно: значит, на технологии все нормально. А Вадим, перебравшись после к ней, лишился нормального сна надолго.
Галина пригласила его к себе. Половина дома состояла из одной большой комнаты с печкой. Комната за день выстудилась — но протопить печь Галина не разрешила.
— Под одеялом будет тепло, — засмеявшись, отмахнулась она.
Говоря так, она, возможно, имела в виду только то, что сказала, но Вадим неожиданно уловил за ее словами какой-то особый многообещающий смысл — замер, затих посреди комнаты.
В комнате было голо: стол под старенькой клеенкой, рядом с ним стул, кровать, покрытая жестким суконным одеялом, на обоих подоконниках — книги. Окна были занавешаны пожелтевшими газетами на кнопках.
Галина всю жизнь оставалась плохой хозяйкой, но тогда, в тот первый вечер, Вадим не придал этому значения, да он почти ничего и не видел вокруг себя. Его, с той самой фразы Галины, стало томить непонятное ожидание, и оно, это ожидание, наполняло, делало мир совсем другим. Ослепляюще, мощно — наверное, в сто солнц — светила обычная потолочная лампочка, отовсюду, сильнее, чем на улице, сквозили острые весенние запахи, громом шелестела порой, прижавшаяся к стеклу, газета — и даже тихий скрип половиц под ногами точно заглушал, отсекал всяческую жизнь за стенами дома.
Вадим неотрывно следил за Галиной, будто боялся пропустить какой-то ее знак, зов, чувствуя, как до предела взвинчен, напряжен весь организм. Она, нагнувшись, переобулась у порога, там же, под умывальником, помыла руки, поплескав себе в лицо водой, потом, не взглянув на Вадима, прошла мимо, как мимо изваяния, к печке.
— Включим плитку и поставим чай, да? — сказала она.
— Что? — не понял он.
Галина ничего не ответила, сняла с крючка фартук и, помедлив, по-прежнему не глядя на него, улыбнувшись чему-то, — вспомнив, возможно, о его конфузе у Мишки, — снова вдруг повернулась к Вадиму спиной и попросила этот фартук завязать на ней. Она точно устраивала ему повторное испытание на выдержку. И он это испытание не прошел…
Утром Галина сказала ему:
— Забирай-ка ты из своего бедлама вещи и перебирайся сюда.
Он, в общем-то, тогда не успел еще ничего решить для себя — и словно попадал в ловушку. Но даже не ловушка его пугала: тут-то как раз все было нормально — он твердо знал, что не оставит Галину, если она окажется беременной. Просто получалось что-то не так с его женитьбой, не как представлял он это раньше: не было долгого ухаживания, робких поцелуев, предложения, мук ночами — «да» или «нет» скажет она… У них и предложение-то, по сути, исходило от Галины. И как ни пытался он избавиться потом от этого ощущения ущемленного мужского самолюбия — оно не проходило.
— В примаки, значит, подался, — нашел Мишка и еще одно больное место. — Взамуж, значит, переехал…
Мишка посмеивался, облизывая свои потрескавшиеся губы.
— А я б так не смог, — говорил он. — Какой же я, к черту, после этого мужчина, хозяин, добытчик, а? Меня словно на постой пустили….
Вадим никогда не задумывался над этим. Какая разница, считал он, чья квартира: создана единая семья — и теперь твое-мое стало наше. Но в Мишкиных словах все же что-то было — справедливое и обидное — и Вадим ждал сдачи нового дома как спасения от унизительного положения.