Он ерзал на сиденье, улыбающийся, довольный собой, оборачивался, всматривался в опрятные новые чехлы, спрашивал:
— Ну и как, удобно?.. А?.. Не у всех тутошних директоров есть такое чудо! Раньше вас приобрел…
— В управлении что-то к этой твоей операции настроены очень агрессивно, — сказал Вадим.
— А ну их в ж… — беспечно, покосившись на Галину, отмахнулся Михаил. — Я сейчас уже поколесил на «Волге» по округе и двух таких заказчиков нашел — о-е-ё! Живые деньги — пруды для совхозов! А так сидел бы на месте — будто яйца парил. Провожу пока затраты по карьеру, не замечают, дурачье…
Михаил до тех пор, пока, наконец, не грянет гроза над ним, не терял присутствия духа. Наоборот. Это точно была его стихия: он как бы только тогда и жил полной, настоящей жизнью, когда приходилось как-то выкручиваться, ловчить, обходить закон.
Вадим не раз думал: вот если дать Михаилу полную свободу, сможет ли тот тогда так же развернуться? Или уж он был порожден именно нашей обстановкой, нашим временем, сформирован ими? У капиталистов ему, наверное, стало бы скучно: наживай да наживай деньги. А тут при всем том точно возникал элемент игры, риска. Да, к тому же, и риск у нас особый: провалится затея — все останется так, как есть. Разве что заменят руководителя. Это только там, у капиталистов, провал затеи грозил провалом и всему делу…
Тогда же, по их приезде, Михаил связался и с дачей. Выбил на берегу заливчика Березовки участок для себя и для Вадима: делал городку возле очистных сооружений траншеи взрывом и поставил перед исполкомом условие: или — или…
— Была статья в газете по очистным, — рассказывал Михаил. — Такой-сякой, мол, председатель исполкома… Чувствую, под Баниным затрещало кресло. Да и не узнать стало мужика: даже из-за стола ко мне навстречу вышел, руку подал.
— Взорвите, — попросил Банин. — В скалу на очистных уперлись.
— А я к вам тоже с просьбой, — мгновенно оценил обстановку Михаил.
И выложил тому про дачу.
— Не могу, — нахмурился Банин. — Под дачи же специальный участок отведен.
— Так вот и я не могу, — нахмурился и Михаил. — Взрывчатка — материал строгой отчетности.
— Но, поймите, как же я проведу это на исполкоме? — долго вроде бы не сдавался Банин.
— Придумайте, — отвечал Михаил. — Я же пока тоже не знаю, как буду взрывчатку списывать.
Дело, на взгляд Михаила, было беспроигрышное — и он уходил от председателя исполкома спокойным.
И, действительно, через день решение состоялось…
Вадим хорошо знал Банина, подчеркнуто официального, непроницаемого. Банин со всеми держался на расстоянии, не имел друзей — исключительно потому, чтобы кто-то чего-то по дружбе не выпросил. Боялся оказаться замаранным. Этим он был понятен и близок Вадиму более, чем кто-либо другой в городке, и его неприятно поразило, что даже Банин все же сорвался.
«Неужели же у нас на самом деле такая жизнь, что непременно надо идти на сделку с совестью?» — думал он.
Банин был аккуратист, педант. Говорили, что рабочий день свой он начинал вроде бы с обхода кабинета — проверял, мазнув то там, то тут пальцем, нет ли пыли.
— Такие с кабинетами не так-то просто расстаются, — смеялся Михаил.
Место под дачи было отведено красивое, удобное — вода, лес рядом, — но все там приходилось начинать с нуля: корчевать кустарник, перекапывать землю, завозить перегной, доставать саженцы. Вадим с детства возненавидел это дело. Семья у них была большая, они после войны одной только картошки насаживали соток по сорок: он был старший — и жилиться приходилось, в основном, ему с матерью. Огороды лепились на склонах сопок — возились с ними от ранней весны до поздней осени: копали, пололи, окучивали, обкладывали валами, чтобы не смывало верхний слой…
Вадим вначале отказался от участка.
— Да что я, на мешок картошки не заработаю, что ли? — резонно спрашивал он.
Он во всем любил порядок: оттрудился восемь часов, обеспечил себя на жизнь — и свободен. Можно потом просто полежать, почитать книгу, газету, посмотреть телевизор, можно съездить куда-нибудь на машине. Был бы он колхозником — тогда другое дело. Он даже с некоторым осуждением смотрел на разных куркулей, которые и после работы все что-то ворочали, пахали, гребли деньги.
— Черт знает что! — не раз возмущался Вадим. — Все вот это наше криводушие. На кого ни посмотри — вечно в заботах, в делах. А отдых? Его у нас как будто и нет, мы его и не пропагандируем. Наоборот: главное, хочешь жить — умей вертеться. Поощряем даже всячески: если человек хочет заработать, надо дать ему возможность трудиться день и ночь. И тут же кричим на весь мир, что только у нас личность гармоническая, только мы создаем для этого все условия.