Подводил, в сущности, только Михаил: у того вечно то запчасти по заявкам не поступали, то гидромеханизация срывала графики смыва глины, то взрывчатка оказывалась неводоустойчивой — и он тогда целыми днями где-то бегал, что-то на что-то обменивал, с кем-то надсадно, из кабинета, спорил, кого-то увещевал, кого-то стращал.
— Да ты знаешь, как у нас в договоре? — кричал он кому-нибудь по телефону. — Не знаешь?.. А я уже в арбитраже побывал, навел справки, да, да!
Он водил пальцем по голому листку бумаги, лежавшему на столе, и вдохновенно сочинял:
— Штрафные санкции… До двадцати пяти процентов… с персональным начетом… Слышишь, с персональным!
А когда там, по другую сторону провода, по-видимому, пугались, клал трубку и, улыбаясь, потирал руку об руку.
— Вот так-то, брат! — энергично хлопал он Вадима по плечу.
Ему явно нравилась такая работа, хотя Вадиму на него порой просто жалко было смотреть: запаленный, рубашка чуть ли не до пупа расстегнута, жует что-нибудь на ходу.
— Будет звонить из снаба Андрейчик, — убегая куда-то, комом заталкивая в портфель бумаги, наказывал он, — отматери его, скажи, что труб еще не было, что производство простаивает, скандал грядет грандиозный.
— Так вчера же поступили… — заикался было Вадим.
— Вчера, вчера! — обрывал его Михаил. — Я их тогда же и отдал дорожникам. А сами-то мы как?
— А если он узнает?
— Узнает так узнает. Извинимся…
Вадима такая работа ничуть не прельщала. Наверное, именно из-за Михаила ему уже тогда не хотелось быть начальником. Но когда Михаила опять взяли на завод — замом директора — Вадиму все же пришлось впрячься в это ярмо. Не обошлось снова и без Галины. Место зама будто бы предлагали ей — она, вернувшись из Гвинеи, работала начальником транспортного цеха — но ради Вадима, его карьеры, опять вытащила с участка Михаила…
На новом посту Михаил снова вовсю развернулся.
Он как-то мог с ходу увидеть выигрышное дело — и тут уж никаких законов для него не существовало.
Железнодорожники тогда подводили завод чуть ли не ежедневно: то у них не было вагонов, то запурхивались с маневрами, то людей не хватало.
— Я уж и не знаю, что делать?! — докладывала Михаилу обстановку Галина. — Я этому пню уже и подарки всякие носила, и на двадцать третье февраля поздравляла лично, и на день рождения с цветами ходила… Ну впору на ночь его пригласить, ей-богу!..
Она, нервно чиркая спичкой, закуривала, откидывалась в кресле и, устало запрокинув на спинку кресла голову, с шумом выпускала к потолку дым.
Михаил улыбался. Он знал Галину, верил ей: она ради дела, ради того, чтобы выполнить свой служебный долг, могла пойти на все. И, наверное, удивилась бы, если бы Вадим не понял ее.
Начальник станции, толстый, противно обрюзгший, малоповоротливый, ну слон слоном или, еще лучше, бегемот бегемотом, практически был непробиваем.
— Нету вагонов, — упрямо старался не поднимать он на Галину глаз.
А она приходила к нему надушенная французскими духами, в нарядном платье, с тщательной прической — на это и рассчитывала.
— Валентин Петрович, поймите, — ласково прикасалась рукой к запыленному и выцветшему мундиру начальника Галина. — Под угрозой же наш план реализации. Понимаете?
Она никогда не садилась в его тесном и мрачноватом кабинете — да и он, не потому что был хамом, просто не рисковал, наверное, предложить ей сесть: стулья, обитые черным дерматином, были слишком уж засалены. Галина всегда умоляла его стоя, а он в это время рылся в ворохах бумаг на столе и лишь изредка, будто невзначай, взглядывал на ее грудь или колени, и тут она спешила проникновенно, интимно приглушив голос, сказать: