— Валентин Петрович… ну миленький…
Начальник иногда не выдерживал, не извиняясь, поднимался, натягивал форменную фуражку на стриженную бобриком круглую голову и отправлялся куда-то по путям. Галина не отставала от него, прыгая на пропитанных креозотом шпалах, царапая и сбивая о щебень туфли, брала начальника под руку.
— Ну где же я возьму? Где? — останавливался он тогда, неловко освобождаясь от Галининой руки. — Чего вы меня преследуете?
— Валентин Петрович, миленький… поступили ведь вагоны электродному заводу… — нежно улыбаясь, подсказывала Галина. — Ну перебьются они, подождут…
Несколько раз начальник станции все же отдавал ей вагоны электродного, но, когда электродный объявили Всесоюзной ударной стройкой, и эта лазейка оказалась прикрытой.
Все бункеры, каменными кубами тяжело нависшие над подгрузочными тупиками, все склады и просто площадки были затоварены — даже на главной платформе ни проехать, ни пройти. Именно на ней автокар, чуть ли не по-цирковому балансируя над рельсами, зацепил-таки штабель мешков. Цементная пыль от ухнувшей горы взнялась атомным грибом, серой паршой осела на дома поселка, на огородную зелень, завалила пути. Ночью хлынул дождь — и на утро весь конторский штат ломами долбил затвердевшую корку.
Вышли женщины — из бухгалтерии, из планового отдела, снабженцы: затянулись наглухо платками, всем выдали черные спецхалаты, рукавицы-верхонки. Никого не узнать. И пошли тюкать ломами по рельсам и шпалам: пыль, звон, ругань. Все неумелые, злые. Тищенкова, из ОКСа, умудрилась с ходу долбануть себя ломом по ноге. Говорили, что это она нарочно сделала, чтобы не работать, — потому что просто так отказаться никто не посмел, не такое было время, и не такой был человек Иван Митрофанович, директор завода.
В поселке хотя и жили свои работники, тем не менее, на другой день жалобы от них оказались чуть ли не в ООН.
Иван Митрофанович, не дожидаясь комиссий и расследований, издал приказ: уволил транспортного зама и запретил складировать цемент на платформе.
— А как же теперь быть? — подступалась к нему в кабинете Галина. — Останавливать производство? Закрывать поток?
— Не знаю! Не знаю! — обрывал ее Иван Митрофанович. — Вы — служба и думайте, за что деньги получаете!
Завод, как нарочно, дымил вовсю, без перебоев, а числился, несмотря на это, в отстающих, так как выполнение плана считалось по реализации: сколько отгрузил цемента потребителям — на то и живи.
— Хорошо! — твердо заявляла Галина. — Не пущу никого на платформу. Пусть куда хотят, туда и идут со своей продукцией.
Иван Митрофанович менял тон.
— Ну вы меня-то поймите, — начинал увещать он Галину. — Не могу же я оставить такое без последствий. Любой проверяльщик спросит о принятых мерах, а мне что сказать?
— Так вы, значит, решили спрятаться за нас? — напрямую рубила Галина. — Так, да? Чуть что — и вы ни при чем: вы, мол, распорядились, а они, гады, подчиненные…
— Ну что вы, Галина Сергеевна, ну зачем так? — для чего-то непременно плотнее прихлопывая кабинетную дверь, бормотал Иван Митрофанович. — Приказ — это ведь для отмазки. Понимаете? Неужели же я вас подставлю под удар, а?
Галину так и подмывало сказать: «Подставите!.. И не дрогнете!» — но это уже была грань, перейдя которую ей пришлось бы увольняться…
Михаил не раз сталкивался с Иваном Митрофановичем и хорошо знал, на что шел. Иван Митрофанович однажды уже подводил его.
Участок тогда по просьбе завода взрывал накопитель — высоченный бетонный бастион среди вращающихся печей. Шпуры уже были заряжены, всех рабочих вывели за опасную зону, — и вдруг Иван Митрофанович заколебался:
— А не расколотишь ты мне взрывом печь?
— Нет, — сказал Михаил.
Но, честно признаться, и он не совсем был в этом уверен: в такой тесноте ему еще никогда не доводилось взрывать. Но и не взрывать было нельзя: лопнувшая стена грозила в любую секунду ухнуться сама, и тогда не только печи, но и люди могли бы пострадать. Он, в сущности, спасал того же директора.
— Пиши расписку, — приказал ему Иван Митрофанович. — Так, мол, и так — все будет цело. Иначе я тебе не позволю взрывать.
Разрядить шпуры было нельзя — Иван Митрофанович отлично это понимал — и Михаил оказывался в безвыходном положении.
Он написал расписку и за те десять или пятнадцать минут после взрыва, пока улеглись пыль и газы, сгрыз до мяса свои ногти…
На разговор к себе, о работе, Иван Митрофанович пригласил Михаила не сам, а через секретаря. Михаил воспринял это как вызов. К тому же и в приемной ему пришлось прождать почти полчаса. Это тоже о чем-то говорило. Михаил решил либо поставить директора на место, либо остаться во взрывпроме, хотя ему уже и не терпелось перейти на завод: с созданием управления пока дело затягивалось, а на участке становилось скучно — но идти с протянутой рукой не мог. Он был ценен для завода, а не завод для него, как это пытался изобразить директор.