Вечером, в день переброски станка, Владимир Александрович позвонил ему и сказал, что с горем пополам, но спустились-таки на первый горизонт и что придумали изготовить железный лист, чтобы волоком тащить станок до известкового карьера.
— Только вот дорога объездная возле кирзавода перерыта, — как-то виновато сказал Владимир Александрович. — Может быть, вы, Вадим Николаевич, договоритесь с властями, и нам разрешат проехать по городу?
— Это бульдозером-то по асфальтированной улице?
— Да я понимаю… — Владимир Александрович тяжело вобрал в себя воздух, помолчал. — Но и траншею зарывать не хотелось бы… И время уйдет, и скандал разразится невероятный… заставят срочно разрывать…
Чувствовалось, что Владимиру Александровичу до зарезу не хотелось перегонять станок. Да и сам Вадим понимал, что это было воистину — ехать за тысячу верст киселя хлебать. И не отступись он — так и будет, в добросовестности, исполнительности Владимира Александровича он ничуть не сомневался: поползет со станком как миленький, черепашьим шагом, по буграм и канавам объездки.
— Вадим Николаевич… алло!.. — осторожно напомнил о себе Владимир Александрович.
— Да, да… я слушаю, — недовольно отозвался Вадим.
Он словно воочию видел эту дорогу: с рваным обрывом за материальными складами, с кочкастым болотом возле закисшего безымянного ручья, с юзом как раз там, где вырыта траншея, — и вся его натура восставала против своего решения.
— А как дела с новой шестерней? — невольно сорвалось у него.
— Вообще-то, шестерню Петраченко уже сделал, — с готовностью, точно ждал этого вопроса, выложил Владимир Александрович. — И Вадим Николаевич, коли уж на то пошло, я оплачу ему из своей зарплаты, а?
— Да разве в этом дело! — заорал Вадим.
Владимир Александрович промолчал. По поведению Вадима он уже из опыта понимал, что тот в тупике — и вот-вот сдастся. И тут важно было не поспешить, не навредить себе неосторожным словом.
— Хорошо, — после небольшой паузы более-менее спокойно сказал Вадим. — Оформи этого Петраченко подсобником в карьер. На полмесяца…
— На месяц бы… — тут же осмелел Владимир Александрович.
— Нет! — снова взорвался Вадим. — И давай загодя готовиться к подобным ситуациям, а не брать меня безвыходностью за горло!
Он был противен себе: и срывом своим, и непоследовательностью, и мягкотелостью, — и в который уже раз каялся, что согласился стать руководителем в нынешних условиях.
«Сколько ведь пустой работы проделано уже, — бился-крутился он на смятой постели, — пустой и опасной! И все ради принципа? Ради высокой нравственности? Да?!»
Его дернуло затеять разговор о нравственности с Галиной — и она только добавила терзаний.
— Нравственно — дать ему шестерню, — четко определила Галина. — На то ты и начальник. И безнравственно требовать от подчиненного черт знает чего… Пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что… Стыдно!
— Но ты-то ведь понимаешь, — оскорбился Вадим, — что мне эти шестерни не поставили, что я же чуть ли не десяток телеграмм дал на завод…
— Ну и что? Очистил совесть? А работа? От тебя требуется работа — и только. Делай ее высоконравственно, если в состоянии, но более безнравственно — сорвать ее, так как она тебе доверена, от тебя ждут, на тебя надеются и так далее. Понял?
— Но я-то при чем?! Что я могу сделать? Предъявить штрафные санкции? Но ведь и ты же отлично понимаешь, что они ничего не дают.
— Прояви социалистическую предприимчивость, — усмехалась Галина.
— Это же черт знает что?! — выходил Вадим из себя. — Придумали же терминологию: социалистическая предприимчивость, капиталистическая предприимчивость… Что значит в рамках плановой системы проявить предприимчивость? Был бы рынок, стихия, а нынче — захапать чье-то, плановое, фондовое? А так, наверное, и случилось с моими шестернями.
— И правильно. Кто сумел, тот два съел! Таков закон жизни.
— Их жизни! Тамошней, заграничной. А мы и ту жизнь не приемлем, и в этой все на подпорки надеемся.
— Мишка тебе нужен — вот! — свернула разговор на нужную тему Галина. — Он поставит все, как надо.
— Он посадит и себя и меня! — открестился от Мишки Вадим.
— Это раньше — посадил бы. А сейчас не те времена. Такие, как он, сегодня на вес золота. И не беда, что его сняли. Это отрыжка прошлого. Это вот ваше время, время слепых исполнителей, прошло.
Галина, конечно же, говорила со зла, запальчиво, но Вадим, будучи и без того самоедом, чувствовал себя растоптанным.