Николаев давно не испытывал такого…
Он вспомнил вдруг, что жена уже вторую неделю просила отремонтировать дверцу шкафа на кухне, — отчего-то торопясь, обжигаясь, смял, кинул вниз окурок, достал из ящичка в прихожей инструменты.
Вколотил в шарнир два гвоздя, потом проверил створки настенных шкафов, постучал молотком и там — и ему от этого стало немного легче. Появилось ощущение, что день прожит не совсем зря…
Камни с рисунками
Баба Катя, как называет ее Женька, поет, задумчиво глядя вдоль реки:
Она смолкает на время — только тихо поскрипывает деревянным порожком, на котором сидит, — а потом начинает снова — вполголоса, в лад со скрипом:
По счастливой случайности я тоже Вовочка, хотя давно уже никто не называет меня так, и мне легко и сладко, как в детстве, дремлется под ее песенку. Солнце щекочет мои ресницы, иногда шершаво проползает вдоль борта ленивая волна, а металлическая палуба дебаркадера приятно тепла, уютна, — и хочется нежиться, лежать так без конца.
Я заехал сюда попутно — посмотреть на загадочные гранитные глыбы с рисунками — о них как-то писалось в газетах, но мне не повезло: на днях прибыла вода и глыбы оказались под ней. Местные мальчишки предлагали мне акваланг — они на моих глазах, без ничего, ныряли там, несмотря на то, что в прошлом году одного затянуло водоворотом. Но я рисковать не стал, тем более что мне предстояла другая, скорая, командировка в эти края…
На дебаркадере нас пятеро: я, она, эта хозяйка дебаркадера, два ее внука и доктор, ее сын.
— Но он не такой доктор, который лечит, — говорит она мне, для чего-то озирается, снижает голос, — атомщик… Черт их, в общем, разберет! — добавляет она громче.
Доктор приехал, кажется, тоже вчера, а сегодня, с утра, умчался со своим сыном в дальний, за мысом, поселок, где рос он когда-то и где сейчас, зимами, жила до сих пор она, его мать.
— Оба внука докторовы? — спрашиваю я.
— Нет. Это другого… Инженер он, на заводе.
— У вас такие сыны, а вы вот?.. — начал было я и, внезапно покраснев от нелепости своего вопроса, прервался.
— А что сыны? — поняла она меня. — Пожила как-то с ними. У них свои заботы, свои дела… Сейчас же молодые, знаете, себя не видят. Скучно живут… А работаю я ведь только летом, во время навигации. Привыкла, наверное. Да и хлопот тут особых нет: три теплохода всего и причаливают.
Она, вероятно, рада поговорить, слегка прикрыла глаза и, не переставая покачиваться в такт прерванной песенке, плавно, вполголоса, начинает рассказывать:
— Люблю засыпать, когда волна подо мной плещется… Дебаркадер у нас железный, когда волна бьет в него — он звенит, как далекий колокол. В детстве я жила в деревне, а церковь у нас была в соседнем селе. И вот как заиграют колокола в праздник утром — и звон до нас доходит. Хорошо просыпаться в такое утро, празднично на душе, когда звон такой.
Порожек рубки поскрипывает под ней. Внук давно уже спит, а она, помолчав, снова начинает петь колыбельную, будто б уже специально для меня.
Солнце пригревает темную, с синеватым отливом, палубу дебаркадера, я тоже слышу этот звон, идущий из трюма, мне хорошо, покойно. И я незаметно и крепко засыпаю…
Просыпаюсь от захлебывающихся рассказов Женьки, докторова сына:
— Баба Катя, баба Катя, — кричит Женька, — а я видел настоящую елку… Она большая-большая, а шишки на ней сами нацепились…
— Баба Катя, баба Катя, а папа разрешил мне жука поймать. Я его держал, держал, а он раздавился…
— Баба Катя, баба Катя, а ко мне собачка подходила…
Он хватает бабу за руки, заглядывает ей в глаза, стараясь сполна поделиться с ней своей радостью. И баба улыбается ему, кивает. Она чистит картошку, а сын ее, доктор, ломает на палубе, через колено, хворост. Он гол по пояс, мускулист, но бледен — по-видимому, еще не загорал этим летом.
Я лежу в носовой части дебаркадера, заложив руки за голову, молчу, полуприкрыв глаза, смотрю на них, слушаю и думаю о своей дочке, такой же восторженной, неугомонной, как Женька. Она и в этот раз, прощаясь, умоляла меня привезти ей бульдожка.