За окном замелькала длинная череда лавок с развешенными яркими товарами, горами золотистых фруктов, с броской арабской вязью на вывесках.
На улицах тут было сутолочно: машины, толпы народа, озабоченного, делового — как и везде в наши дни. Кругом мелькали белые накидки, черные шапочки. У соседки от напряженного внимания даже полуоткрылся рот.
— Это надо же — одни мужчины! — обескураженно пробормотала она. — А где же женщины? Их ведь должно быть не меньше половины, или у них не так?
Он промолчал, не зная, нужен ли ей ответ, — но она, коротко взглянув на него и расценив, вероятно, его молчание как-то по-своему, хмыкнула.
«Ладно, — решил он. — Доберемся до гостиницы — а там пусть она, как хочет…»
Однако после того, как их расселили по номерам и они, устроившись, умывшись, затем спустились вниз, на ужин, она подошла к нему, как к старому и хорошему знакомому: еще от входа в зал, в столовую, помахала рукой, а потом, сев рядом и точно сообщая какую-то сногсшибательную новость, выпалила:
— Понимаете, сейчас переодеваюсь — и вдруг подумала, что я ведь не знаю, как вас зовут, а?
На ней было платье, розовое, легкое — хотя теперь-то стало по-вечернему свежо. Она улыбалась, глядя ему в глаза открыто и радостно, — и он не смог не ответить на ее улыбку.
— Вадим Николаевич, — назвался он.
— Что, прямо так и обращаться? — насмешливо прищурилась она.
Он уже давно отвык, чтобы его называли по имени: его еще тридцатилетним назначили начальником управления, и с тех пор почти со всеми складывались отношения официальные. Для других отношений у него просто не было времени.
— Ну, пожалуйста, Вадим… — смутился он. — Если вам так удобнее…
— А я Вика. Именно Вика, а не Виктория, как называл меня бывший муж…
— Очень приятно, — поспешил сказать ом.
Ему не хотелось разговоров о ее муже. Он вообще не терпел людей — особенно женщин, которые вдруг начинали с первых же минут знакомства рассказывать о семейных делах, хаять супругов, обвинять их в разных своих несчастиях. Но Вика словно испытывала его.
— Виктория… — хныкающим голосом передразнила она, вероятно, мужа. — О, сколько сил я в него вбухала! Умный, талантливый — но тряпка тряпкой… как, впрочем, все нынешние мужчины…
Она вызывающе засмеялась.
— А я из-за него — вечная мэнээска… Все боялась обогнать, унизить…
Ужин еще не подавали. В зале было почему-то сумрачно— светили только небольшие лампочки по углам, все сидели тихо, выжидающе, за общим длинным столом — только для гида и для руководителя группы хозяин гостиницы велел поставить отдельный столик, — и Вадим Николаевич даже покашливал, двигал-погромыхивал стулом, будто надеялся заглушить Викин голос. Он уже злился на сотрапезников из-за того, что они молчали — хотя и сам был такой же. Когда-то его, на заре административной деятельности, учили, что-де самые важные управленческие дела лучше всего решать с нужным начальством в ресторане — как за границей, — но он так и не освоил этой науки. В ресторане он только ел — и это, должно быть, сидело в нем еще с тех пор, как дед, саданув деревянной ложкой по лбу, внушил: — Когда я ем, я глух и нем…
В холле гостиницы, примыкавшем к залу, появился хозяин: потер ладонь о ладонь, сел в кресло перед телевизором — и телевизор, не видимый для Вадима Николаевича, включенный кем-то, захрипел, заговорил. Хозяин поднял правую руку, пошевелил пальцами — и тотчас же откуда-то возник парень, такой же, как и тут, в столовой, крупный и мускулистый, будто работник спецслужбы, — со столиком, с салфетками. Другой парень появился почти мгновенно — едва отошел первый — с подносом…
Вика, кажется, тоже обратила внимание на то, что происходило там, — и, наконец, смолкла…
Когда хозяин поднял снова руку, их парень, вовсе вроде бы и не смотревший в холл, стремительно ринулся туда — убирать посуду.
— Да-а! — пораженно протянула Вика. — Вот вам и кто есть кто…
Ужин был по-восточному обильный: салат из крупнонарубленных и пахучих овощей, большая глиняная миска бульона, мясо со стручковыми бобами, пропитанными перцем и еще чем-то, буквально обжигающим рот, и затем фрукты — и Вадим Николаевич, привычно быстро съев все и посмотрев на часы, которые не переводил еще с самого отъезда из дома, из Сибири, и прикинув, что там, дома, сейчас глубокая ночь и что он, в сущности, не спал по-настоящему почти двое суток, чувствуя неодолимую тяжесть во всем теле, уже вожделенно мечтал, как сейчас, наконец, поднимется в номер, сбросит с себя душившую его одежду и вольно раскинется на широкой, с прохладными розовыми простынями, кровати. Но, когда все встали. Вика, забегая вперед него, к лестнице, словно перегораживая ему дорогу вверх, сказала как о чем-то, само собой разумеющемся: