— Покатай, покатай… — кричат они Рахиму.
Он что-то говорит им по-своему, они смеются. Смеется и он. Я умываюсь обжигающе холодной водой, смотрю на них и думаю, что им, наверное, нравится тут и что пройдет много лет, они повзрослеют, уедут отсюда, но где-нибудь далеко, может, в большом шумном городе, будут тосковать по этим краям, видеть их во сне — как я вижу сейчас иногда свою пышную уссурийскую тайгу, широкий Амур, — и это мне кажется невероятным…
Почти полгода я жду окончания проходческих работ. И странно, несмотря ни на что, в душе живет беспокойство, — точно на самом деле на «священной» горе неизбежно может случиться что-то неприятное. Это и смешно и нелепо, и тем не менее, когда приходит оттуда телеграмма, у меня приметно дрожат руки при вскрытии ее.
«Нагнал старик страху…» — иронизирую я над собой.
Но телеграмма оказывается радостной: «Все готово приезжайте взрыв». Это любезность со стороны эксплуатационников — я только готовил проект взрыва, — и я бросаю все дела и в тот же день вылетаю. Я прикидываю, сколько времени отнимет у них зарядка выработок, и всю дорогу нервничаю оттого, что могу опоздать. Единственная надежда — на ишаков: взрывчатку для шурфов на вершину сопки будут завозить на них, а они в гору шибко не разгоняются — горло надсадишь, понукая. Кто-то в прошлый раз предлагал шутя на себе заносить туда взрывчатку, — чтоб свое здоровье сберечь.
«Не подведите, ишачки, — думаю я, — поупрямьтесь до моего приезда…»
В Ташкент я прилетаю ночью и ночью же, самым последним рейсом, еду на автобусе до комбината. Сосед по сиденью, улыбчивый и услужливый парень — узбек моих лет, угощает меня свежей черешней, долго посмеивается над моим теплым демисезонным пальто и шляпой, а потом обещает разбудить где надо, — и я засыпаю, убаюканный плавным покачиванием автобуса и негромким ровным гудением мотора…
Выхожу я ранним утром. Солнце еще едва показывается над темными, в дымке, сопками, но уже чувствуются его благодатные ласковые лучи. Я снимаю пальто, шляпу, сладко потягиваюсь, вдыхая полной грудью странно ароматный, чуть сыроватый утренний воздух. Чувствую я себя прекрасно: и оттого, что все получается как надо, что светит солнце, что хорошо послалось, — и весело приветствую старого знакомого шофера, Рахима, ожидающего меня возле автобусной остановки на своем газике. Он же по-прежнему сдержан и немногословен.
— Ну как, ничего не случилось больше? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает он.
— А старик говорил, что аллах не допустит… Воды не было при проходке?
— Была… В одной штольне была…
— Видишь! Вот и вся разгадка!
Рахим молчит. Вероятно, он просто такой от природы, а может, все его внимание отвлекает дорога, хотя на ней сейчас еще пустынно.
Мы выезжаем за город и начинаем постепенный подъем вдоль ручья в горы. Горы в этот раз поражают меня своим великолепием: вокруг словно изумруд в жарком пламени — трава и тюльпаны. И еще капельки росы. Даже не верится, что это действительность, — будто кто раскинул под ноги нам беспредельный, искусный и яркий, восточный ковер.
— Красота какая! — говорю я. — Просто дух захватывает, а?..
— Да, — отвечает Рахим. Он начинает оживленно ерзать на сиденье, улыбаться. — Очень красиво!.. Очень!
— Давай нарвем букет?
— Рвите… Только цветы в машине быстро увянут.
— Да?.. Тогда не надо. Потом, когда назад поедем, нарву для памяти.
— Все равно увянут.
— Жаль… Наверное, за эту короткую, прямо сказочную, красоту и нравятся вам здешние края, да?
— Не знаю, — отвечает Рахим.
— А в прошлый раз так мне неприглядно показалось тут: голо, серо… ничего живого…
Рахим долго молчит, потом вдруг неожиданно спрашивает:
— А дерево?
— Какое дерево? Которое мы взрываем?
— Да. Есть все-таки живое…
— Так оно одно на всю округу. Я привык к лесу, тайге…
— Везде разве тайга? У нас в армии один, тоже русский, все хвалился, что у них на краю деревни три березы…
— Ну, может, он встречался там с девушкой, в прятушки мальчишкой играл…
— Не знаю…
— А ты хвалился святым деревом?
— При чем здесь святое?
Рахим говорит это с неприкрытой обидой, мельком, с укоризной, взглянув на меня. И я, вмиг смутившись, торопливо пытаюсь оправдаться: