В холле гостиницы он все же высказал ей:
— Не забывайтесь, вы за границей!
— Это вы не забывайтесь! — огрызнулась Вика. — Люди — везде люди.
Придя в номер, Вадим Николаевич, наверное с полчаса, отстоял под душем, потом лег, но успокоиться никак не мог. Он перебирал в памяти их ночной маршрут: то как вопреки своим желаниям перся за Викой чуть ли не через весь город, из конца в конец, то как испуганно оборачивались на них те женщины в паранджах, как одураченно готовил для них сок хозяин лавки, — вплоть до того, как пялились на афишу с танцовщицей, — и чувствовал, что в любой момент мог бы вляпаться с Викой в какую-нибудь гадкую историю.
«На черта она мне нужна! — ругался он. — Не хватало еще и тут мотать нервы!.. Привязалась!..»
Когда он вроде бы начал засыпать, над городом протяжно, то возвышая голос, то понижая, запел мулла. Вероятно, на местных это пение действовало успокаивающе: спите, мол, мирно, правоверные, все хорошо, тихо — но для Вадима Николаевича оно прозвучало как музыка утренней зарядки, тем более что дома уже поднимались — и он после этого так и пролежал до рассвета с раскрытыми глазами и встал с больной головой.
«Сунется сегодня — пошлю ее подальше», — костерил он Вику…
Но Вика не сунулась. Она сделала вид, будто не знает его, — лишь сухо поздоровалась утром — и вообще весь день вела себя вызывающе: кокетничала с местным русскоговорящим гидом, рекламно прилизанным, угодливо улыбающимся, вертлявым, — и тот даже посадил ее рядом с собой, на переднем сиденье, подавал ей руку, когда она выходила из автобуса, рассыпался в любезностях.
Из-за нее гид скомкал интересный рассказ о глинобитных саркофагах на месте древних поселений и потащил всех по склону горы к иерихонскому семейному захоронению, в доподлинном виде будто бы перенесенному сюда: была, оказывается, какая-то взволновавшая Вику легенда, связанная с этим захоронением. Вадим Николаевич принципиально не пошел за всеми — лазил по саркофагам в одиночку, заглядывал в круглые отверстия надгробных крышек…
А у старого римского театра, обнаруженного совсем недавно под осыпями камней, Вика, пока гид в полуобрушенных лабиринтах объяснял значение подсобных помещений, забралась на самый верхний ряд и крикнула оттуда:
— Ахмед, скажите что-нибудь на арене…
Гид, тут же забыв обо всех, выбежал на середину площадки и дрогнувшим голосом произнес:
— Любовь моя!..
Кажется, все обратили внимание на его дрогнувший голос — запереглядывались, зашептались.
— Ошеломляюще! — прыгала, хлопала в ладоши Вика. — Меня даже мороз продрал…
Вадиму Николаевичу не раз уже хотелось одернуть Вику — но он сдерживал себя:
«Должна же она, в конце концов, сама понять, что некрасиво, нельзя так…»
Там же, на территории театра, был национальный музей, похожей, в общем-то, на все национальные музеи мира: утварь из раскопок, одежда, ковры, оружие — но все слушали гида, ходили за ним от экспоната к экспонату — кроме Вики. Она же, узнав, что в этих залах готовились к бою гладиаторы — одевались, натирали маслами тело, — забилась за старинные деревянные повозки, в угол, где древние стены ничем не были завешаны, прижалась к ним спиной — и ее пришлось даже ждать на улице, чего гид не позволял никому.
— Пошли, пошли, пошли, — хоть и всегда с улыбкой, но непреклонно подгонял он.
Когда гид, как бы подталкивая, тронул раз Вадима Николаевича — Вадим Николаевич чуть было не ударил того по руке.
«А может, это ревность?» — поддевал он себя.
В одной торговой лавке Вика купила золотой кулон, на котором что-то по-арабски было написано. Она попросила гида прочесть.
— Ал-ля-ля, ал-ля-ля… — как уловил Вадим Николаевич, торжественно отчеканил тот и пояснил: — Нет бога, кроме аллаха…
Вика бережно сжала кулон в руке:
— Как я в самую точку попала…
Вадим Николаевич буквально сверлил ее взглядом, но она словно не замечала его…
Вечером, по возвращении в гостиницу, он до неприличия долго топтался в холле, пока не убедился, что гид уехал, — и лег потом спать странно успокоенный, как если бы ложился дома, проверив на ночь, заперта ли дверь, отключены ли электроприборы…
На другой день, дорогой к Мертвому морю, их завозили к бедуинам. В голой, с коричневым налетом, бесконечной, страшной своим однообразием, степи стояла одиночная палатка, выцветшая, темная, с откинутыми для проветривания пологами. Палатка была разделена жердями на три части. В среднем отделении, в земляном круге, над подернутым пеплом костром, высился на треноге помятый и закоптившийся дюралюминиевый чайник — и это было вроде бы местом сбора семьи. В палатке сквозило, пахло как на только что потушенном пожарище — и группа поспешила наружу. Лишь Вика, привычно для всех, задержалась там: села у костра, на засаленную кошму, сложила ноги калачиком — и так просиела минут десять.