— Люди… всегда и везде… всегда и везде… люди…
Кризис
Жену впустили, как только его привезли из операционной. Он слева и справа был обставлен капельницами, резиновые выводные трубки опускались в банки, стоявшие на полу, свернутая поясом простыня прижимала его к койке. Полагалось двое суток отлежать неподвижно, на спине, но он не выдерживал — а порой и забывался, — и тогда рвал вены иглами капельниц, трубки сбивались, буроватая жидкость начинала глухо капать на пол.
— Саша… Сашенька… — успокаивала Лена, положив прохладную ладонь на лоб.
Она все эти дни была рядом, ела неизвестно что и практически не спала. Ее и без того постоянно выматывала бессонница, а тут приходилось проводить ночи, возле койки, на низкой лавочке, спиной к отопительной батарее — и он видел, как мучается она, особенно когда укладывалась старушка, дежурившая у соседнем койки. Старушка умудрялась как-то ловко, калачиком, расположиться на лавочке и мгновенно засыпала — с храпом, с присвистом. Лена негромко покашливала, позвякивала ложечкой в стакане, — но старушка на эти звуки не обращала внимания. Зато она улавливала малейший стон своего старичка.
— А?.. Что, Коля? — спохватывалась старушка, оборвав порой на самом запеве храп. — Поправить бинт?.. Водички?..
Она могла тут же, шустро просеменив за водой, со смехом рассказать:
— А знаешь, Коля, кого я сейчас во сне видела? Бабку Аграфену!.. Сроду на коне не сидела, а тут взгромоздилась, как квочка, расшарашилась… Ну черт те что!
А рассказав, старушка снова скрючивалась на лавочке, и уже через пять-десять минут возникал сперва тихий, но все нарастающий и нарастающий рокот.
Лена глотала таблетки, затыкала уши…
Александр Иванович несколько раз упрашивал ее пойти домой, но сам же понимал, что все это пустые слова: надо было без конца менять банки, повязки, следить за ним…
— И чего тебя понесло туда?! — выговаривала Лена. — Полный аппарат народу — а лезешь кругом сам. Нянчийся теперь с тобой!
У Лены в институте шли какие-то пересчеты по сметам, двое из ее сплошь женского отдела находились в декретном отпуске, двое болели, работы накопилось выше головы — и вот теперь еще она сидела с ним, правда, в счет положенных ей отгулов.
Он временами представлял, как должна была Лена ненавидеть его сейчас из-за всех своих неотложных дел. Но то, как она клала ладонь ему на лоб, как говорила: «Сашенька, милый, потерпи…» — как болезненно морщилась, когда сестра долго не могла попасть иглой ему в вену, — разуверяло его.
И все же на третий или четвертый день она не вытерпела:
— Я должна съездить на службу, понимаешь? А Таня посидит тут вместо меня, хорошо?
Ее, оказалось, уже разыскали институтские, звонили: «Мы, конечно, понимаем, что вам не до этого… Но что делать? Производство есть производство…»
По она дождалась, когда появилась уверенность, что он выкарабкается: ему убавили капельниц, разрешили понемногу ворочаться.
— У Танюши сессия… — напомнил он. — Ты уж особенно не нажимай на нее…
Лена обиделась:
— Что значит нажимай — не нажимай?.. В конце концов, ведь ты ей родной отец… Могла бы и сама…
И Александр Иванович снова, в который уж раз, пожалел, что решился лечь именно в эти дни.
С операцией, в общем-то, можно было бы, наверное, повременить. Болезнь то подступала, то отступала — иногда не давала о себе знать месяцами. Новый приступ был хоть и сильнее, чем раньше, но быстро прошел — однако обстоятельства сложились так, что не оперироваться стало вроде бы нельзя.
Александр Иванович «сидел» тогда на объекте — дороге стратегического значения. Бурение не шло: породы оказались разбитые, с охрой. Горели от перегрева электродвигатели, лопались и ломались, как спички, стальные штанги, над графиком постоянно нависала угроза срыва — и Александр Иванович с утра до вечера не отходил от станков. В горах то принимался идти снег, то сутками держался густой и холодный туман, — спать приходилось в палатке, на земле, подстелив тощий матрасик, — и, должно быть, от всего этого он застудил бока. Дома, по приезде боль скоро отпустила — думалось даже — насовсем. Но на объект он уже направил главного инженера, который, в сущности, только что вернулся из одной собачьей, полуторамесячной командировки, — и Александр Иванович почувствовал себя так, точно нарочно, симулируя, бросил все…
Уже в больнице, наслушавшись всяких разговоров о летальных исходах, наглядевшись на оперированных, уловив это сказанное вполголоса — после того, как его давили и щупали несколько врачей: «Готовьте на завтра…» — он думал, что, может, еще вернуться домой — ведь перемогался же как-то до этого! — что имеет полное право на отказ от операции, так как пришел сюда сам, добровольно…