Эдвард и Шерон сидели на высушенной скамейке в саду. От малейшего дуновения ветра с веток срывались капли, и казалось, что снова начинается дождь. Шерон куталась в чёрный плащ, пинала носком туфли мокрую гальку, осторожно поглядывая на то, как ветер трепал волосы Эдварда, выглядящие насыщенно-рыжими на фоне ещё зелёной листвы, и улыбалась своим мыслям. Эдвард же, засунув руки в карманы, о чём-то усердно размышлял.
— Мне кажется, что я чего-то недопонимаю, — сказал он вдруг, поворачиваясь к Шерон и задумчиво морща нос. — Что Джон имел в виду, говоря, что тебе должно быть «круто»? Почему?
Шерон распахнула глаза, но всё же ответила, заламывая пальцы:
— Он, наверно, посчитал, что мы… — Она выразительно посмотрела на Эдварда.
Тот соображал с секунду, а потом его лицо вытянулось.
— Что?! — воскликнул он. — Да как Джон мог такое вообще придумать? Чтобы мы с тобой… Нет! Как он мог об этом подумать?
Шер пожала плечами.
— Это Джон, кто знает, что у него на уме после такой ночи? Думаешь, он в порядке?
— Отойдёт. — Эдвард скрестил руки на груди. — Наверно, просто неудачно что-то смешал.
— Закончился его вечер в любом случае приятно. — Эдвард удивлённо посмотрел на Шерон. — Та блондинка в его объятиях весьма мила, правда? — Она усмехнулась и повела плечами.
— Я не обратил внимания, — признался он и отвёл глаза.
Они замолчали, неловко глядя в разные стороны. Шерон прикусывала губу, чтобы не улыбнуться, хоть это было ужасно сложно. В груди скопилось столько чувств, словно рой бабочек вдруг ожил. И ему было тесно. И он хотел вырваться. Но она не могла даже просто взять и рассмеяться, вместо этого лишь сильнее сжимала одной ладонью другую, задерживала дыхание. Эмоции казались неуместными, её учили, что так нельзя. Не с мужчинами. Тем более не с принцами! Даже если принцы милы и непосредственны.
Шерон грустно улыбнулась и подняла глаза на Эдварда. Тот, кажется, и не собирался начинать разговор. Может, не знал, что сказать, может, ему было хорошо в тишине, когда ещё тёплый осенний ветер обдувал лицо, а расстёгнутые полы пиджака трепетали на ветру. Но молчание длилось дольше, чем ей хотелось бы.
— Может, поговорим о чём-нибудь? — прошептала Шерон.
— О чём? — Эдвард удивился, словно и не подозревал, что они могут разговаривать. — Не о том же, что Джон — идиот, правда?
Шерон разочарованно покачала головой и повертела в руках часы-подвеску.
— Знаешь, на самом деле мне пора идти. Мне нужно вернуться домой до родителей, иначе будут большие проблемы…
Она поднялась со скамьи.
— Тебя проводить? — спохватился Эдвард. — Вызвать карету? — Он потянулся, чтобы взять Шерон за руку, но она осторожно отстранилась и мотнула головой.
— Не стоит, Эдвард. Это забота Джона, мне в любом случае с ним нужно поговорить. — Она улыбнулась, но Эдвард понял, что улыбка вымученная.
Шерон пошла к особняку, держа руки в карманах плаща и не оборачиваясь. Эдвард с досадой пнул гальку. Он точно что-то сделал не так…
Когда Шерон уезжала, Эдвард, опережая Джонатана, подобрался к карете и с надеждой спросил:
— Мы ведь ещё увидимся, правда?
Брови Шерон поднялись от удивления, и щёки покрылись румянцем. Она быстро посмотрела выше головы Эдварда — Джонатан кивнул ей — и произнесла:
— Конечно. Вы можете мне написать, ваше высочество. — Она тихонько рассмеялась и помахала Эдварду из окна.
И ему показалось, что мир стал ярче, солнце — теплее, а листва — зеленее. Правда, окрылённость быстро прошла, и Эдвард почувствовал себя виноватым. Вчера он вёл себя грубо и выглядел не лучшим образом, сегодня — то нёс чепуху про Джонатана, то вообще забывал, как говорить. Совсем на него не похоже. А Шерон всё равно казалась милой и приветливой, будто и не обижалась вовсе!
Думая обо всём, пока особняк медленно пустел, Эдвард сидел на подоконнике, на котором проснулся, хмуро уставившись на качающиеся ветви садовых деревьев. И лишь когда все звуки окончательно стихли и навалилась тяжёлая гнетущая тишина, Эдвард побрёл в идеально убранную гостиную, где развалился в кресле Джонатан, уставший, но счастливый. Он посмотрел на друга, приоткрыв один глаз, и спросил:
— Ну как? Доволен?
Эдвард сел в другое кресло и какое-то время молчал, перебирая воспоминания, а потом сказал, довольно кивая: