— Хочу поздороваться с художником, который отказался от денег и славы ради любви.
Дядя Ваня, обалдев, готов был пожать ее руку, но потом, словно обжегшись, отдернул свою.
— Ты чего, Лялька, какой любви? Это про Надьку, что ли? Да холера она! Так бы и бежала за этим писателем-художником до самой Москвы, что я, дурной, не вижу? Теперь ты знаешь, что на самом деле с картиной этой клятой случилось.
— Да знала я. Мне тетя Надя рассказала и даже показала твой шедевр. Если честно, клево получилось, писателю бы понравилось, жаль, что так все вышло. А ты всерьез думаешь, что твои картины молодость возвращают?
Дядя Ваня посмотрел на темнеющее небо, простреленное кое-где звездной шрапнелью, потом на море, теряющее краски, и загадочно улыбнулся.
— Та не знаю, спроси у Надьки.
— Эх, дорогой мой дядька, — обняла его Ляля, — а ведь мог бы прославиться не хуже Пиросмани. Был такой художник-примитивист.
— Как ты сказала? Примитивист! Это я, что ли, примитивный? Сейчас как на тебя обижусь. И Пиросваня твой задрипанный меня не колышет.
— Точно — ПиросВаня! Отлично! Это ж надо, классно звучит. Ладно, не обижайся, читай книжки про великих художников, как про себя самого. Если хочешь знать, ты от них ничем не отличаешься. Вы, художники, вообще, все одинаковые по факту рождения. Тебе привет от нашего московского друга — он доволен поездкой, потому что встретил тебя и Надю, а вот с фильмом, скорее всего, ничего не выйдет. Жаль, что с портретом такая лажа получилась, не помешала бы нашему писателю твоя магия.
Вечер быстро превратился в теплую, душную ночь. Ляля осталась ночевать на причале, об этом у них с Надей было договорено заранее. Когда все улеглись, им, наконец, удалось уединиться и пошептаться о писателе. Парфюмерные ароматы ночных цветов, вытеснившие напрочь запахи моря и рыбы, прибавили романтики Надиным любовным признаниям, и Ляле, в какой-то момент, перестало быть смешно. Ей стало жалко Надю, нервно и нежно разглаживающую на коленях, вынутый из бюстгальтера кусочек холста с уродливым писателем.
— Это ж надо, такое придумать — влюбилась! А я просто, ну… подумала, что нашему Мише было бы сейчас столько лет, как писателю…
— Ладно, заливать, — улыбнулась Ляля. — Влюбилась, влюбилась, чего врать. Все в него влюбляются.
— И ты? — Надя трагически приложила руку к сердцу.
— Я что, по-твоему, дура? Во-первых, он женат, во-вторых, знаменитость. Знаешь, сколько вокруг него таких, как я, вертится.
— Лялечка, девонька, а как же это у тебя получается? Сказала себе — не влюбляйся и не влюбляешься. По мне, так это все равно, что приказать: «Не потей!», а ведь все равно потеешь. Это ж какую силу воли надо иметь!
— При чем тут воля? Голову на плечах надо иметь. Просто с годами умнеешь и… — тут Ляля осеклась и посмотрела Наде в лицо. На нем застыло выражение блаженной мечтательности.
— Я хотела сказать, — поправила Ляля, — с годами все как-то спокойнее. У меня после двадцати пяти как пелена с глаз упала, а ты, прям, как шестнадцатилетняя — слезы, страдания, я даже тебе чуточку завидую. Может, Ваня, тебя и вправду заколдовал?
— Слушай его больше.
— Кто его знает. Мой тебе совет — отдай Ване этот кусочек холста, пусть приклеит, или всю картину перерисует, а я в Москву повезу, а вдруг она и вправду — лечебная.
— Ну, Лялька, — покачала головой Надя, — мудреная ты девка. Что городишь — сама не знаешь. Не буду ничего отдавать! И знаешь, что скажу — если он эту выставку позорную устроит, я везде свое лицо вырежу.
Ляля обняла Надю и тихо попросила: «Пожалуйста, очень тебя прошу, не делай этого».
— Смотри, смотри — звезда упала, — ойкнула Надя. — А я не успела загадать!
— А если бы успела, загадала бы про него?
— А про кого же? Только бы еще раз встретиться.
Обе они приклеились взглядами к небу, в ожидании новой звезды-самоубийцы. Где-то там сиял Орион — любимое созвездие писателя. Ляле хотелось его найти и показать Наде, но ее познаний в астрономии не хватило. Устав глазеть на небо, они пошли спать, так и не дождавшись Надиной звезды и не загадав желания. А звезды продолжали падать — в августе это было частым явлением.
Засыпая, Ляля думала о том, что будет с Надей, Ваней и писателем через год, два, десять… Она была еще очень молода и мысли о смерти не допускала, а если и допускала, то успокаивала себя тем, что «рукописи не горят», как и картины, ноты, фильмы. Ей казалось, что есть изнанка мира, где все, что создано воображением, обретает плоть и живет вечно. Там лежат обнаженные Махи и Данаи, сидят «Ленины в Горках» и даже писатель-художник с золотым зубом на портрете 3×4. Там крутят фильмы, и звучит музыка, и где-то там, навстречу вечности, уже плывет его лодка — самая легкая лодка в мире.