Я получила женевское письмо2. Надеюсь, и Вы получили мой ответ.
Очень рада за Ламберта Шнайдера. Но у меня есть одна просьба, надеюсь, она не покажется Вам embarrassing: Вы и без лишних слов знаете, что книга принадлежит Вам, и среди всех моих сочинений нет ни одного, которое было бы написано без мысли о Вас. Я хотела бы заявить об этом публично, желательно в предисловии, которое могло бы быть адресованным Вам письмом. Если это не то, чего Вы хотите, то в форме простого посвящения. Если Вы не хотите и этого – поверьте, Вы можете совершенно спокойно мне об этом сообщить, – то все останется лишь между нами. Но мне кажется, предисловие я должна написать в любом случае. Собираюсь заняться этим в конце этого или в начале следующего месяца. Но снова возникла глупая трудность, по большому счету это незаконно: самостоятельная печать статей легальна, поскольку речь в любом случае идет о перепечатке. Дело с оригинальными текстами обстоит иначе – мне сказали, что у меня есть право передавать все, что я хочу. Но имеет ли такую возможность издатель? Но, пожалуйста, не беспокойтесь, Штернбергер все уладит. Я бы не стала об этом писать, если бы это напрямую не касалось Вас из-за посвящения.
Профессор МакГрат из Айовы: мне не писал, у него здесь хорошая репутация, возможно, я все-таки ему напишу, чтобы выяснить, где он хочет опубликовать «Идею университета».
То, что Вы пишете о положительном политическом обращении, меня не удивило. Я не хотела никого критиковать. Мсье пытался предпринять нечто подобное в эмиграции сразу после капитуляции, но ему не удалось собрать необходимые нееврейские подписи. Единственным немцем, который на сто процентов был готов принять в этом участие, был прежний друг Тротта, Хассо фон Зеебах, который в этом месяце возвращается в Германию и, возможно, когда-нибудь появится и в Гейдельберге. Он был университетским товарищем Адама фон Тротта3 и был с ним очень дружен, даже накануне и во время войны, когда его политические взгляды были весьма далеки от взглядов фон Тротта. Ваши слова, опровергающие мои замечания о поступках нацистов, находящихся «по ту сторону преступления и невиновности», отчасти меня убедили, то есть я полностью осознаю, что мои идеи в том виде, в котором они изложены сейчас, действительно находятся в опасной близости к идее «сатанинского величия», которую я, как и Вы, полностью отвергаю. Неужели нет разницы между человеком, задумавшим убийство своей старой тетушки, и теми, кто без очевидно рассчитанной выгоды (депортации весьма неблагоприятно сказались на ведении войны) возводит фабрики по производству трупов. Достоверно одно: необходимо бороться с любыми зарождающимися мифами ужаса, и до тех пор, пока я не избавлюсь от подобных выражений, мне не удастся понять и сам процесс. Возможно, за всем этим стоит лишь то, что индивиды не убивают индивидов из человеческих соображений, но предпринимают попытку уничтожить само представление о человеке.
Ваш почерк: читаю бегло! Пишу, поскольку Вы упоминаете об этом в каждом письме.
Прошу прощения за это письмо. Я очень устала и понимаю, что отложу его на несколько дней, если не закончу прямо сейчас. А этого я не хочу.
Мне о многом хочется написать, а еще больше рассказать. Но пора заканчивать. В январе все наладится, по крайней мере, я каждый день убеждаю себя в этом. Хотя бы закончится преподавательская деятельность4, которая все же приносила мне немало удовольствия. Дела с издательством в некоторой степени улажены, так что можно снова заняться рутиной.
От всего сердца
Ваша Ханна
Только что увидела Ваш вопрос, еврейка я или немка. Честно говоря, лично для меня это не имеет никакого значения. Решение, предложенное Гейне, к сожалению, уже не работает. Это решение властелина грез. Но, несмотря ни на что, все-таки это уже не так важно. Я хочу сказать: в вопросах политики я всегда буду говорить от имени евреев, пока обстоятельства вынуждают меня заявлять о своей национальности. Мне проще, чем Вашей жене, ведь я дальше от всех особых обстоятельств и никогда не чувствовала себя «словно немка», спонтанно или по настоянию. Все, что осталось, – язык, важность которого осознаешь лишь когда скорее неволей, чем добровольно вынужден говорить и писать на других языках. Разве этого не достаточно?