Чего скрывать, что мое решение относительно Вас не было таким уж неоспоримым…
Иногда по ночам мне снится Путин (попрошу без сцен!). В последний раз, брутально раздвинув колени, он сидел на березовом пеньке в ожидании нудного выступления перед молодежью и курил сигареты марки «Сонора». Потом-то я догадался, что сигарет таких не бывает, и Путина — тоже. С тех самых пор совесть моя перед Вами абсолютно чиста, а помыслы чисты — среди прочего.
Чтобы люди не подумали о нас дурно (ну, Вы понимаете, куда это я клоню…), я расскажу о литературном труде. Не стоит здесь придыхать старой маркизой — заявить о себе как о писателе так же постыдно, как сказать во всеуслышание: «Я — президент!». Всегда есть кто-то талантливее, успешнее, всегда мучают профессиональные сомнения. А еще эти жуткие-жуткие комплексы — они просто вымораживают.
Взять хотя бы Вас, Дмитрий Анатольевич…
Разложи, как стираные простыни, Ваши инициалы, и из них соберется глагол будущего времени «ДАМ». Знаю-знаю, как подтрунивали над Вами ребята в институте. Как в бессоннице Вы слонялись из угла в угол, вопрошая судьбу: «Почему меня не назвали Борисом, ведь „БАМ“ звучит куда серьезнее и к тому же имеет исторические отсылки?». Однако исправить что-то было нельзя, приходилось смиряться. Шли годы, Вы взрослели, грубели, поднимались вверх по карьерной лестнице, и постепенно глагол будущего времени «ДАМ» наливался для Вас все большим содержанием. Типа яблочка.
От писателя тоже ждут чего-то мощного… Читатели/друзья/любовницы ценят качество и настаивают, чтобы каждый следующий текст во сто раз был лучше предыдущего. (Они не со зла, но как бесит!) Их потребности растут быстрее нашей экономики, и приходится изредка, как бы невзначай, имплантировать фамилии приятелей в ткань произведений. Звучит по-медицински, не правда ли? Но чего роптать — иначе можно распрощаться с приглашениями на шумные вечеринки и попойки. Жить без попоек — скучно и одиноко, Дмитрий Анатольевич.
Себя же я этой ночью поймал на том, что могу смело именоваться писателем, когда не занят делом. Во все остальное время (увы, его достаточно) внутренний литератор мается и не дает толком клеить девчонок. Так, я всегда верно чувствую, какое мгновение жизни прочно застрянет в груди, а какое улетучится; и предвижу я всегда чуть раньше самого мгновения. Еще, покоцаную Галей и презервативом судьбу я проживаю болезненно, и даже редкие узоры счастья — не более чем материал для рассказа или эссе. Кто-то ведь должен приводить их в читабельный вид, да?
Тем и занимаюсь, Дмитрий Анатольевич, на том и стою.
Интересно, а случалось ли Вам паясничать перед зеркалом и с суровым выражением лица на разные лады произносить: «Я — глава государства, я, черт возьми, — Президент Российской Федерации»? Мне, лирическому герою, кажется, о да! Эту фишку впервые высмеял Роберт де Ниро в фильме «Таксист». Минуло столько дней, но не верится до сих пор: как это я — да мировой лидер?
Есть отличный способ расправиться с этим пустяком: заведите вьюн, назовите его как-нибудь по-дурацки, например, Шушей. Как Ваше дитя и выдумка Шуша поверит во все, что прикажете. Главное тут не тушеваться, так как вера одного человека, по замечанию В. Пелевина, — психическое заболевание — шизофрения.
Будем же здоровы, Дмитрий Анатольевич, успехов нам обоим и счастья.
Счастье
(Глава четвертая, в которой герой хвастает владением иностранным языком, который — на уровне Intermediate)
Сидеть на даче безвылазно — тошнотно. Потому раз в неделю я поднимаю задницу с вольтеровского кресла и еду в Москву заниматься английским. По такой-то жаре, представьте! Недавно с преподавательницей мы обсуждали happiness (счастье, по-нашему). И она — очень милая дама — крайне смутилась, когда я заявил, что вообще-то горемычен. Перед ней лежал лист с заданием, где надлежало поставить галочки над цацками, способствующими счастью: «money», «good job», «good car», «big house» etc. Лист как бы невзначай она сунула обратно в сумку, а оставшийся урок мы посвятили сорокалетнему разносчику газет Джефу.
Потому что больно. Потому что счастье так пронзительно, ошпаривающе (так невербально), что даже не длится. Оно — в божьей коровке, в бородавке на безымянном Галином пальце — когда-то мной расцелованной, а теперь, скорее всего, выжженной доктором; в ознобе, когда женщина идет сквозь снегопад и одна на свете знает, что в ее утробе — постоялец; в иконе Рублева, где грудного Спасителя, конечно, распнут, но Он все-таки сгибает под одежей ножку — как в па.