Мой маленький старейшина при всей признательности, которую он к нам питает, дает нам, Ноэлю и мне, с первого же дня почувствовать, что он как-никак вождь, а мы всего-навсего обыкновенные люди. Когда я начинаю делать ему перевязки только раз в день, вместо того чтобы осматривать его ранение утром и вечером, я должен за это со всем смирением держать перед ним ответ. Однако и авторитета его, и власти оказывается недостаточно, чтобы заставить его родичей, которые целыми днями остаются при нем в больнице, в знак благодарности хоть немного для меня поработать. Для того чтобы получить от него полтораста обутов, мне приходится пригрозить ему, что я перестану делать перевязки и рука его «сгниет». Так как на самом деле рана его уже не внушает опасений, я привожу в исполнение свою угрозу и три или четыре дня не разбинтовываю ему руку. Из полутораста обутов, которыми он обещал снабдить меня в случае своего выздоровления, я пока не видел ни одного. Но несмотря на это я сохранил о нем приятное воспоминание. Это в своем роде отличный человек. С примитивными людьми о некоторых вещах не приходится спорить.
Для лечения больных, страдающих сонной болезнью и язвами, приходится прибегать к внутривенным вливаниям, а это требует большой затраты труда. Часто мне приходится делать больше двадцати таких вливаний за день. А делать внутривенные вливания неграм значительно труднее, чем белым. Того голубоватого проблеска, который обозначает у белого направление вены на руке, здесь не увидеть. В результате получается, что часто из-за множества гематом кожа наших пациентов становится твердой как броня, так что даже самые чувствительные пальцы не могут прощупать биение кровеносных сосудов. А многие больные сонной болезнью до того исхудали, что стали похожи на скелеты и делать вливание в их спавшиеся вены до чрезвычайности трудно. Поэтому надо бывает предпринять несколько попыток, прежде чем игла находит наконец верный путь. Эти трудные случаи, иной из которых может потребовать около часа усилий, я обычно оставляю напоследок, когда мы уже управимся с «хорошими венами». Маленькая девочка Зитомбо, больная сонной болезнью, — вот пациентка, которой мы больше всего боимся. Приходится сначала положить ей в рот несколько кусочков сахара, чтобы она не плакала, когда иголка снова и снова будет вонзаться в ее тоненькую ручонку. Когда вливание закончено, я сам выношу ее на руках из больницы. По субботам — а это именно тот день, когда делаются вливания больным сонной болезнью, — г-жа Херман знает, что мы появимся за столом с опозданием на час или на два. Но она очень снисходительна к нам.
По счастью, Ноэлю удалось быстро освоить технику внутривенных вливаний, и он сильно облегчает мою работу.
Туземцы называют Ноэля «лейтенант». Со времени военного управления страной население ее привыкло, что при каждом командующем округом находится лейтенант. Так как они знают только военных врачей, то и во мне видят что-то военное. Поэтому естественно, что находящийся при мне помощник в их глазах отождествляется с лейтенантом. Ноэль уже привык к этому имени. Да и на миссионерском пункте никто не называет его иначе.
Жители Огове сохранили похвальный обычай привозить ко мне больных, а потом удирать. Прошло всего каких-нибудь две недели со дня моего приезда, как вдруг однажды утром я вижу сердечного больного, старика, полуголого, без одеяла и без москитника. Никто не знает, откуда он взялся. Сам он утверждает, что у него много родни и все это люди влиятельные, живущие неподалеку от Самкиты. Родичи его должны скоро явиться сюда, они привезут ему продукты, а мне — хороший подарок. Даю ему одеяло, москитник и кормлю его. Несколько недель — пока наконец смерть не избавляет его от страданий — он остается у нас. Он едва в силах говорить, но все время твердит о богатых родственниках, которые должны приехать. Последняя добрая услуга, которую я могу ему оказать, — это всякий раз выслушивать его и с ним соглашаться. Лежащий с ним рядом больной, такой же слабый, как и он, и, как он, брошенный своими близкими, ждет его смерти, чтобы завладеть его москитником и одеялом. Москитники и одеяла, которые я привез с собой в багаже, все уже розданы, а когда прибудут те семьдесят три ящика, которые были отправлены в феврале из Страсбурга, пока неизвестно.
Из одной не очень далеко отстоящей от Ламбарене деревни мне привозят женщину — она тоже в лохмотьях и тоже безнадежно больна. Родных у нее никого нет; поэтому в деревне своей она никому не нужна. Рассказывают, что соседка ее попросила у другой топор, чтобы нарубить ей немножко дров и в сырые ночи несчастная могла хоть немного согреться. «Как! — ответили ей. — Топор для этой старухи? Отвези-ка ее лучше к доктору, и пусть она лежит у него, пока не умрет». Большая опасность заключена в том, что таким путем легко может выработаться привычка свозить сюда стариков и больных, от которых в деревне хотят отделаться. Это ляжет большой тяжестью на мою больницу. Такой больной обременяет меня иногда в течение нескольких месяцев. К тому же от этого неимоверно увеличивается число смертных случаев. А это плохо действует на других больных, тем более что несчастный умирает всякий раз у них на глазах. У меня до сих пор еще нет особого помещения для безнадежных больных.